Александр Бологов - Один день солнца (сборник) Страница 42

Ольге хотелось и дочери сказать что-нибудь горькое, чтобы и ее лишний раз проняло, — уязвить как-нибудь, поддеть, пусть бы огрызнулась, показала б хоть раз характер, но она перетерпела огонь в груди.

А потом Зинаида вдруг торопливо оделась и ушла, оставив мать достряпывать поздний ужин, и, возвратясь через недолгое время, положила перед нею билет на поезд. «Вот, езжай к Мишке, — сказала она, — поживи там. А заодно и обговоришь с ним все, что надо. Некуда будет деться — сам будет Лариску в ясли носить. — Это она добавила про Толика. — А заболеет — пускай сам справку берет и сидит. А ты езжай, когда-то все равно надо ехать».

А Толик и к ужину не вышел, и вообще всю ночь пролежал на сыновнем месте, как был, в одежде, в носках, скрючив ноги. Ольга в перерывах ребячьего егозенья слышала его стесненное размеренное дыхание и упорно силилась выбросить из головы заигранно шипящие слова: «За жену завалюсь — и ничего не боюсь». «Что же это за мужики еще, что за бабой хоронятся?.. — перебивала она навязчивую мысль другою, более правильною, как определила она своим долгим жизненным опытом. — Что же это за мужики, скажи на милость?..»

Постелили Ольге в большой комнате на раздвинутом кресле. Долго еще говорили до сна о разных делах, вспоминали родных. Лида о некоторых и не слыхала до этого дня, да и Михаил уже забыл и забывал многих. Ольга понимала это, не обижалась за стершиеся в памяти у молодых родственные корешки, — никакого, ни духовного, ни материального питания не несли Михаилу эти иссохшие жилки.

— Сынок, я забыла спросить, — уже сидя на краешке своего ложа и переплетая скудную косицу, подозвала Ольга Минакова. — Днем тут у кого-то ребеночек голосил, ну так голосил, так плакал. Вроде как кинутый.

— Где? — Михаил поднял глаза к потолку.

— Нет-нет-нет, сынок. Где-то вот тут. — Ольга, прислушиваясь, выпустила из пальцев истаявший хвостик и показала на заднюю стенку — Вроде как вот тут. — Она ладонью промокнула набухший слезой нездоровый глаз и добавила — Ну нет сил как плакал…

— А-а-а! — Минаков, смеясь, затряс головой. — Это собачонка, собачонка. — Он опустил руку к полу. — Песик вот такой, болонка. Всегда воет, когда один остается. Это он.

Ольга молча и вроде бы понимающе кивнула, но глаза ее были полны совершенного недоумения. Оно легло и на лицо и не сходило с него еще долго и после того, как Михаил, посмеявшись над материным заблуждением, отправился к себе.

Свою дверь молодые плотно прикрыли, и Ольга осталась одна. Она опять попридержала дыхание, навела уши на подозрительную стенку. Нет, ничего похожего на рыдания. Квартирные шумы сливались в единый, наполненный жизнью гул, н ни в одной различимой, вдруг выделяющейся ноте — звуке голоса, быстрых шагах, глухих неясных стуках — не улавливалось никакого трагического тона.

Ольга успокоенно вздохнула. Поглядев на зашторенное окно, принялась раздеваться. Достала из жесткого, с железными уголками чемоданчика ночную рубашку — длинную, тяжелую, с кружевной оторочкой понизу, у шеи и на рукавах, — бережно натянула ее на голову и привстала. Рубашка быстро и неслышно стекла вниз, до самого пола. Ольга села, прижала на коленях скользкую ткань. Санькин подарок. Сколько уже лет. Дома в комоде лежит, в гостях лишь и потребляет ее Ольга. Поначалу решила было отдать эту ферязь дочери, да Санька не позволил. Надо носить, — некому оставлять после себя, у всех все есть… А с собою не возьмешь…

Ольга обвела глазами комнату. И здесь, с тех пор как она побыла, кое-что переменилось. За плотным стеклом в серванте — нарядная нерасходовая посуда, разных размеров рюмки, рядами повторенные во внутреннем зеркале. У боковой стенки наготове маломерный столик: будьте любезны, читайте газеты. Они сложены стопкой в сквозной щели и вольно кинуты сверху — видно, что посвежее. Над столиком тикают часы.

Ольгу потянуло встать, и прочесть выведенную на медной бляшке надпись: «М. Г. Минакову за высокие показатели…» Но дарственные слова она помнила наизусть и потому не встала с постели, а повторила, слово в слово, золотую вязь про себя, прошевелив, сколько надо, губами, прислушалась к слабеющему пульсу многолюдного каменного гнездовья.

Потом она взяла в руки приготовленный загодя альбом с фотокарточками. Альбом толстый, тяжелый, тоже подношение сыну — «от семьи Приваловых». Не знала Ольга таких.

Замерев на какое-то малое время, она обеими ладонями провела по тисненому переплету. Надрезанные морщинами, сплюснутые у ногтей пальцы замерли на шершавой обложке. Пальцы были небольшие и толстые. Никому, верно, и в голову бы не пришло назвать их как-нибудь по-особому, как иногда называют: нервные, короткие или, как, допустим, говорят почему-то, — правильные. Пальцы — да и все. Часть руки. Ольга иначе и не ощущала их, и других слов для них не расходовала да и, видимо, не имела.

Но, опустив ладони на тяжелую холодную книгу и напрягши самые кончики пальцев, она почувствовала, как по ним побежали, устремились к ее сердцу острые нити ее собственной и многих других судеб, тайна которых скрывалась под толстой негнущейся крышкой. Вот она сейчас освободит пальцы, снимет руки и выпустит на свет сказочных птиц минувшего. Сказочных, потому как что минуло — словно и не было, не вдохнешь его более пряным ветром детства, не тронешь благодарными перстами, и байки о житье-бытье в вечной памяти — только сладкий туман успокоения.

Ольга отвернула переплет…

На левой стороне от руки наискосок было выведено: «Лиде и Мише Минаковым в их знаменательный день от семьи Приваловых». Ниже стояло число — выходит, к пятилетию свадьбы. Ольга еще в прошлый приезд видела альбом и надпись, конечно; хотела спросить у сына, кто это такие — Приваловы, да как-то не спросила. Все карточки тогда неровной пачкой, раздувая книгу, лежали у задней корочки. Теперь фото были отсортированы и укреплены на плотных картонных листах. Лишь небольшая стопка их — разномастных, потускневших — так и задержалась на старом месте в тылу, за последней страницей. Ольга к ним и приклеилась глазами.

По обороту первой же карточки увидела: Георгий. Вон и год его рукой поставлен: «1936», как и на той, что у нее в комоде хранится и тыщи раз просмотрена. Ниже развалистыми буквами: «Супруге Ольге и нашему будущему сыну».

И правда ведь сын оказался. Напророчил. А в ту пору, когда фото прислал, она еще жила со свекровью, приготовлялась к первым родам. Это сколько же лет было-то? Ей самой-то? Тридцать шестой год, лето… значит, двадцати двух еще не было? Ну да. А баба Мотя все боялась — не доживет, не увидит своего третьего колена. Ее, как чахоточную, отселили от них года за два до службы Георгия, но она, с баночкой-плевательницей в кармане жакетки, раз в неделю навещала их. С палкой ходила, останавливалась, отдыхала по дороге. В финскую она и умерла, совсем высохла, как хворостина.

Полина Андреевна, свекровушка, царство небесное, каждое утро шла к матери, уповала: не отмучилась ли? Отмучилась наконец.

«Хорошо помню, хорошо помню», — словно оправдываясь перед кем-то, шептала Ольга, глядя на пожелтевший портретик Георгия, а думая о его бабке Моте, прабабке своих детей.

А Георгий здесь — на действительной. Глаза сощуренные, козырек фуражки на самых бровях, — видно, в солнце снимался. И легко определить, как он пытается улыбнуться. Губы чуть тронулись, погнулись маленько, — скорей всего, фотограф и подначивал его: чего, мол, сидишь, как истукан.

Голова у Георгия вытянутая немного, виски костистые, плоские. Как и у Саньки. У Михаила круглее лицо и скулы острее. И у Зинаиды с потягом виски, — особо видно, когда волосы заберет назад покруче. Это что же, значит, и Санька от бабы Моти кое-что взял в лице? Выходит, взял. Чудно, колодка одна, а каждая обувка на свой манер.

Ольга усмехнулась. И хотя следующая ее мысль была горькой и тягостной — ей подумалось о том, что вот уже и Мишка, и Санька переросли годами Георгия, скоро Зинка обгонит, и как это несправедливо и ужасно, «как жалко-то, господи!»— она так и не складывала губ, морщила в теплом удивлении лоб и переносье и перекладывала, разглаживала рукою гладкие картоночки, доносящие до нее удивительно отрадный вкус прошлого.

Старых карточек было немного, десятка полтора, — отделенных Михаилу еще в отрочестве, во время учебы в техникуме, и пересланных матерью в начальные годы его самостоятельной жизни.

Ольга взяла в руки тоненькую, с отломанным уголком фотографию. Мишкин класс, и он сам — сбоку в верхнем ряду. В старой вязанке, застегнутой у ворота, с заштопанными локтями. Цельными годами в этой вязанке ходил. Это в каком же они? Ага, в шестом. После девятого он решил специальность приобретать, в техникум уехал.

Мишка учился хорошо, — никогда в школу не вызывали и не ругали, как других. Все правильно, поэтому один и получил полное образование. Высшее — выше уже нету. После техникума поработал и дальше учиться надумал. И Санька мог бы тоже лучше учиться, тут уж и жить стало легче, да больно ветру много в голове было. Все сквозь пальцы утекло. Мишка б — тот не выпустил, не-ет… Эхма…