Аурел Михале - Августовский рассвет (сборник) Страница 42

До госпиталя мы добрались на третий день. Одна из сестер сжалилась и приняла раненых, а нас спросила, не голодны ли мы, и сказала, чтобы мы шли в город, там есть место для постоя солдат, там нас и накормят. В госпитале же начальство немецкое и нам ничего не дадут.

Мы пошли в город, нашли гостиницу и зашли внутрь. Дело было уже к вечеру. Гостиница, как было написано на вывеске, служила только для постоя немецких солдат. Мы не обратили на это никакого внимания и вошли. Там мы уселись за столик и потребовали шнапсу. Официантка-немка принесла нам шнапсу. Нам очень хотелось чего-нибудь покрепче после всего, что мы перетерпели на фронте. И кроме того, нас глодала боль и печаль. До тех пор я не знал, что творится на душе у Власа. Да разве мы могли говорить о нашей боли и печали, если за одно такое слово нас ожидала пуля или петля? Полслова скажешь — услышит сотня ушей… Только в трактире, после нескольких стаканов шнапса, Влас не мог сдержать крик души.

«Ну что мы будем делать, господин капрал?» — спросил он. «То есть как «что делать»?» — «Понимаешь сам…» — «Не понимаю, Влас, не понимаю…» — «Сейчас мы сами себе хозяева…» — «Я капрал, а ты солдат, так что ты не совсем сам себе хозяин». — «Может быть, я и не хозяин, зато вы хозяин… Прикажите, и я выполню». — «Что выполнишь?» — «Приказ, который следует выполнить». — «Откуда приказ?» — «Оттуда, господин капрал, откуда положено». Он приложил руку к сердцу.

Как мне говорить с ним? Будто можно угадать, что у человека на уме… Мы пропустили еще по рюмке, и я спросил: «Говоришь, надо возвращаться в полк? Хорошо, пошли!» — «Это таков-то приказ?» — «А какой же еще?» — «Он идет отсюда, господин капрал?» Влас снова прижал руку к сердцу. «Идет из… сейчас скажу откуда…» — «Торда хорошо, господин капрал. Выпьем еще?» — «Выпьем».

И так мы пили, пока в трактир не вошел высокий, худощавый фельдфебель. Засунув руки за ремень, он посмотрел на нас, всех, что были там, потом подошел к двери, широко раскрыл ее и заорал: «Вон отсюда!» Я понял. Взглянув в окно, я увидел, что уже совсем стемнело. Я хотел было встать, но Влас удержал меня: «Сидите, господин капрал. Что вам до него?»

Фельдфебель подошел к другому столу, где было больше народу, и все венгры. Он заорал на них, но те продолжали петь, не обращая на него никакого внимания. Фельдфебель ударил ладонью по двери: «Внимание! Выйти отсюда!» Тогда кто-то спросил: «Почему?» Немец орал, тыкая на дверь, там, мол, написано. Там написано, что в заведение имеют право заходить только они, немцы. Остальным — вон отсюда!.. Продолжая орать, он подошел к нашему столику и смахнул с него ладонью бутылку, стаканы, закуску.

Тут уж сам не помню, как получилось, только врезал я ему кулаком промеж глаз, и он растянулся на полу. Вскочили остальные, и началась свалка. Вбежали еще двое немцев. Влас бросил в лампочку стул, стало темно, официантки завопили, раздалось несколько выстрелов, задребезжали бутылки на полке. Другим стулом Влас разбил окно, мы выскочили во двор и были таковы.

То есть мы оба дезертировали, господин младший лейтенант. Правильнее сказать, не дезертировали, а только тогда начали выполнять свой настоящий долг. Ведь мы не убежали от войны, а вышли ей навстречу с другой стороны. Поскольку мы, Влас и я, хорошо знали эти горы, эти места, то решили сделать доброе дело. Многие хотят выполнять свой настоящий долг. Мы пробрались в тыл их фронта, то есть фронта, с которого убежали, чтобы помогать тем, у кого такая же боль и печаль, как и у нас, переходить на эту сторону, к нашим. Так я и очутился в той самой будке и стал лесником. Имя свое мне передал прежний лесник, который как-то ночью вместе с Власом и другими перешел на эту сторону. Влас должен был вернуться после того, как найдет свободный проход, а мы всегда находили его, но он не возвратился. Возможно, погиб, кто знает…

Вот такие дела, господин младший лейтенант… Потому я и пришел к вам и господину сержанту. Потому и перешел сюда вместе с вами. До сих пор я не переходил, меня ждали другие, чтобы я их провел… И Власа я все ожидал. Но теперь, раз фронт продвигается вперед, мне там больше нечего делать. Я должен быть здесь, а вы прикажите выдать мне оружие и румынский мундир, чтобы и я выполнил свой долг до конца.

Ион Сэсэран замолчал. Стряхнул с потухшей сигареты пепел и снова раскурил ее. Затянувшись, продолжал:

— Господин младший лейтенант, мы пришли попросить вас поговорить с командирами обо мне. Чтобы вы не подумали, что я лгу, вот, пожалуйста, имена тех, кого я провел в сторону румынских позиций: Василе Тударан, Онуц Тибериу, Филимон Митру, все из четырнадцатого полка, Георге Поп из тридцать седьмого, Михай Омуля из третьего танкового… Я запишу это вам на бумаге, чтобы вы имели при себе. Я знаю военный порядок: нельзя забывать, с кем имеешь дело! Я очень хорошо это понимаю. И еще я хочу сказать: я присягал Румынии, то есть моей земле, господин младший лейтенант…

Само собой разумеется, после беседы с Ионом Сэсэраном я уже не мог сесть за дневник, а вышел из палатки на свежий воздух с блокнотом под мышкой, чтобы снова вручить его старшине Шоропу. Я предчувствовал, что у меня не будет времени приняться за него, тем более что я был полон решимости убедить капитана Комэницу, что сидеть три дня в полковом обозе — страшно скучно и непривычно.

Прошло более двух часов с тех пор, как я пришел на КП батальона, а волнение не покидало меня. Это и понятно: мы находились на подступах к городу. И этот город был последним очагом сопротивления противника на румынской территории. На рассвете мы должны были начать наступление с целью освободить город. Поэтому мы и находились на КП батальона. Майор Дрэгушин созвал всех офицеров батальона. Он развернул на импровизированном столе карту и, нагнувшись над ней, с сосредоточенным видом указывал пальцем направление атак, огневые точки. Голос его слегка дрожал; с самого начала мы поняли, что он взволнован, и это его волнение, необъяснимое у людей, которые столько раз смотрели смерти в лицо и подготовили вместе столько атак, передалось и нам. Я следил за объяснениями майора и чувствовал, как меня охватывает странное нетерпение, какого я еще не испытывал до сих пор. У меня было такое чувство, будто каждая мысль, приходившая мне в голову, была горячей, нестерпимо горячей, что каждое движение руки майора гипнотизировало нас, как бы бросало нас по ту сторону стрел, намечавших направления нашего движения на рассвете.

— Господа, прошу извинить некоторую несвязность моих разъяснений, но… но я сам не могу объяснить причину, поэтому прошу спрашивать, если что не ясно, — неожиданно сказал майор Дрэгушин, оторвав глаза от карты. Мы посмотрели друг на друга с некоторым недоумением. Объяснения майора, напротив, показались нам ясными, четкими и только несколько излишне горячими. Мы слушали его внимательно, с напряжением. Впрочем, даже стереотипные слова в те минуты приобретали особую значимость и звучание.

— Господин майор, все ясно, мы абсолютно все поняли, — счел нужным заверить его капитан Комэшща, спрашивая нас взглядом, согласны ли мы.

Майор достал портсигар, взял сигарету, закурил и торопливо заходил взад и вперед. Потом вернулся к карте и, будто только тогда вспомнив, что ему надо что-то ответить, проговорил:

— Спасибо, Комэница… Знаешь, мне все время в голову лезла мысль, что нам всем, абсолютно всем, хочется дойти, оказаться там, по ту сторону… Но что можно еще сделать для этого, кроме того, что мы сделали? Вы спрашивали себя об этом?

В тот момент мы не могли дать ответ, и мы не успели бы ответить, потому что при последних словах майора вошел старшина и доложил:

— Господин майор, сержант Сынджеорзан привел «языка»!..

Майор повернулся к нему:

— Солдата?

— Нет, офицера!

— Отлично! Это как раз то, что нам требуется… Пусть войдет. Господа, вы понимаете, что значит такой «язык» в данный момент?

Лицо майора просветлело, щеки порозовели. Он лихорадочно потер руки, быстро затянулся несколько раз, потом бросил сигарету и растоптал сапогом.

Через несколько секунд в укрытии появился высокий гитлеровец в форме капитана. Он был худ, щеки его ввалились, и выступили острые скулы, глаза лихорадочно бегали под стеклами пенсне, от которого свисал тонкий черный шнурок.

Вслед за ним вошел Сынджеорзан в запачканных землей мундире и сапогах, в сдвинутой на затылок каске. Он вспотел и запыхался.

— Здравия желаю, господин майор, я доставил его целым и невредимым… С виду важная птица.

Мы невольно рассмеялись. Замечание Сынджеорзана сразу внесло заметное оживление.

Майор Дрэгушин, однако, только слегка улыбнулся. Он подошел к пленному и внимательно осмотрел его. Потом пододвинул к нему ящик из-под снарядов и жестом предложил сесть. Но пленный остался стоять.

— Пошел я узнать, что слышно в охранении. Хотел взглянуть на ту сторону, — начал рассказывать Сынджеорзан. — Там мне пришла в голову мысль посмотреть в подзорную трубу, полюбоваться тамошними местами. Смотрел я, смотрел и вдруг вижу какое-то движение у сторожевой будки. Пригляделся получше и вижу, что кто-то пытается вскарабкаться на будку. «Э, черт! — подумал я. — Уже осень, а эти гуси еще не улетели от нас!» Мне стало ясно, что хочет сделать этот тип… Я вышел из окопа и подобрался, как лиса к гнезду… И вот он, голубчик. Я вам доставил его живым и невредимым. Не так ли, господин гусь? — закончил он, обращаясь к пленному.