Геннадий Семенихин - Жили два друга Страница 46

– Уже время вышло, – прошептала Зарема, побледнев.

– Мои на три минуты отстают, – брякнул Заморин негромко, но вдруг весь подобрался, навис над столом своей огромной тяжелой фигурой. – Тише! Нишкните! – произнес он взволнованно, – кажется, идет! – На сером обветренном лице механика, иссеченном глубокими морщинами, появилась широкая, добрая улыбка. – А что я вам говорил, громадяне? Наш командир из любого пекла вырвется. Разве не так? А вы не хотели слушаться старика Заморина. Особенно ты, Зарема.

Девушка тоже вскочила и от радости повисла на его сильной руке:

– Василий Пахомович! Я действительно слышу.

– Якши, Зарем, я тоже слышу, – в тон ей выкрикнул Рамазанов.

И действительно, где-то далеко-далеко, трудно было даже понять, с запада пли с юга, смутно доносился гул одинокого авиационного мотора. Когда он окреп, стало ясно, что самолет приближается с запада. Все трое увидели быстро растущую точку. Самолет шел под нижней кромкой облаков, но потом резко снизился и продолжал полет почти над самой землей.

– Смотри ты, на бреющем возвращается, – отметил Заморин, – значит, с победой.

Уже отчетливо были видны не только нос, но и плоскости «Ильюшина», и его горбатые кабины. Совсем близко был он от окраины аэродрома, и Заморин, перевидавший на своем веку сотни посадок, знающе прокомментировал:

– Сейчас он над посадочным «Т» пробреет, «горкой» высоту наберет и потом по всем правилам заходец сделает…

Но вдруг он осекся. На глазах у всех зеленый горбатый ИЛ дважды поперхнулся синеватым дымком и, словно споткнувшись, стал терять последние метры высоты.

Не выпуская шасси, он с небольшим креном повернул нос в сторону своего капонира и пошел прямо на него, будто хотел врезаться в шершавые гребни насыпи.

– Что он творит! – испуганно вскрикнула Магомедова.

Тяжелое тело «Ильюшина» быстро проваливалось вниз, и уже было видно, что винт стоит во флюгерном положении, как лопасти мельницы в безветрие. На широкой посадочной полосе зачем-то дали три зеленые ракеты подряд, но это уже никак не могло повлиять на ход посадки. Хрупкий весенний воздух не мог удержать тяжелую машину, и она все валилась и валилась вниз.

Так, без выпущенных шасси, «Ильюшин» метрах в тридцати от капонира и плюхнулся на уже подсохшую землю. Винт выбросил вверх ее влажный пласты, зарылся в давно не паханную почву. Комья земли обдали фюзеляж, заляпали остекленный фонарь. И стало тихо только жаворонки, припадая к земле и отскакивая от нее, испуганно тренькали.

– С командиром беда! – закричал отчаянно механик, но Зара его уже не слышала. Все поняв, она уже мчалась по весенней земле к безмолвному самолету. Она бежала, откинув назад голову, ветер плескал ей в лицо ожесточенно трепал волосы. Иногда подошвы сапог оскальзывались, но она и не думала смотреть себе под ноги, чтобы выбирать хорошую дорогу. Глаза ее, сухие, остановившиеся, не моргая, смотрели на пилотскую кабину, пот струился по лицу. Было странно, что на самолете не совершалось никакого движения. Он словно врос в землю, как не на месте поставленный памятник.

– Коля! – отчаянно шептала она. – Николенька родной, что ты?

От командного пункта в сторону самолета отъехал «виллис», но Зара была уже у цели. По распластанному на земле крылу продвинулась она к кабине, увидела в фонаре щель и в ней окровавленную руку. Демин не в силах был сдвинуть фонарь.

– Коля, родной! – запыхавшись, повторяла она. – Подожди, я тебе помогу, все будет хорошо… Все будет хорошо!

Цепкими руками схватилась она за обрез крышки, потянула ее назад. Но крышку, видно, заклинило, она ни капельки не поддалась. Зара видела забрызганный красными пятнами, иссеченный зенитными осколками плексиглас, дыры в нем и навалившегося на ручку управления Демина. Доска приборов была побита, зияли дыры и в обшивке. На спине комбинезон летчика был мокрым. Большое пятно расползалось выше поясницы, Странная неподвижность Демина на мгновение ошеломила ее.

– Убили! – устало выговорила Магомедова и еще раз рванула руками неподдающуюся крышку кабины.

– Подожди, дочка, – раздался над ее головой суровый голос Заморина. – Глаза проплакать – это легче легкого. Рано причитать начала. – Он, как маленькую девочку, отодвинул ее в сторону, огромными лапищами схватился за обрез фонаря, и он со скрипом подался назад, обнажая залитую кровью пилотскую кабину. Правая рука Демина, которой он пытался открыть фонарь, беспомощно упала, и резкая боль, вероятно, привела летчика в чувство. Он открыл глаза, увидел Магомедову.

– Зарочка! Ранило меня.

– Куда тебя? – тихо вскрикнула она. – Куда, Коленька?

Но взгляд Демина стал гаснуть. Не поднимая тяжелых век, он пробормотал:

– Я бы мог посадить и на полосу… но я хотел поближе к тебе… Скажи командиру, пусть поскорее проявят пленку… у них там три яруса заграждений… у них на южном секторе обороны…

– Я здесь, Демин, – сказал наклонившийся над летчиком Ветлугин, но старший лейтенант его уже не слышал. Тело его откинулось на жесткую спинку сиденья.

Ветлугин наклонился к самому его уху, громко прокричал:

– Слышь, Демин! Спасибо тебе! Пленки сейчас проявим. Все как есть маршалу доложу. А тебя сейчас в госпиталь. Чинить тебя надо. Всех нас время от времени чинят. – Он обернулся и зычно скомандовал санитарам: – Носилки! – Потом отозвал в сторону Магомедову и негромко распорядился: – Ты поедешь, Зарема, с пим.

Глава четвертая

Фронтовой госпиталь помещался в небольшом немецком городке, столь стремительно отбитом у фашистов, что ни одна постройка не была здесь разрушена. В нескольких кварталах от городского вокзала, обнесенное каменным забором, стояло в окружении высоких красноватых корабельных сосен шестиэтажное здание, издали напоминающее костел. Такое сходство усиливалось еще и тем, что на мрачноватом грязно-сером фронтоне был вылеплен аляповатый барельеф. Высокая черно-бронзовая мать несла на руках младенца. Лицо ее из потускневшей бронзы безучастно смотрело на нового обитателя планеты, и трудно было поверить, что скульптор, затевая свою работу, намеревался создать символ материнства и младенчества. Тем не менее это было так. По приказу самого Гитлера строилось это здание. Было оно задумано как особо привилегированный родильный дом, куда направлялись лишь жены самых влиятельных представителей нацистского общества.

Однако война все круто изменила. Пришлось знатным роженицам спешно эвакуироваться, и в те самые палаты, где еще в начале сорок первого года величественно попискивали на радость Адольфу Гитлеру и его клике самые идеальные арийские потомки, пачками стали поступать тяжело раненные немецкие офицеры с Восточного фронта, оглашая стонами и отборной бранью высокие своды этого почти священного здания, и черно-бронзовая мать на фронтоне не знала, куда отвернуть лик от этой печальной действительности.

Как только окруженный фашистский гарнизон капитулировал, советское командование разместило в этом здании фронтовой госпиталь. Здесь все осталось как было, и даже лифты действовали.

Но Демина в просторном лифте не поднимали. Он остался внизу, на первом этаже, где в ту пору была главная операционная и находились тяжелораненые и нетранспортабельные. Сестры подкатили тележку и перенесли на нее Демина. Одна из них, пожилая, «некрасивая, с птичьим, неприветливым лицом, сказала Магомедовой:

– Вы останетесь здесь.

– Может быть, я чем-нибудь помогу? – робко предложила свои услуги Зарема, но сестра повторила тем же непроницаемым голосом: – Вы останетесь здесь.

И Зарема осталась. Она не видела, как, готовя к операции Демина, сестры разрезали на раненой ноге сапог и освобождали его тело от пропитавшегося кровью комбинезона, не слышала, как стонал он в эти минуты. Сидя на жестком откидном кресле, предназначенном для посетителей, она подавленно рассматривала просторный зал приемного покоя. Был он такой же мрачноватый, как и все помпезное сооружение родильного дома. Темные потолки, темные панели на стенах из какого-то тяжелого дуба, даже подвески массивной люстры и те темные.

Сквозь широкие окна света вливалось немного, его не пропускали толстые стволы сосен, их мохнатые кроны, угрюмо нависшие над зданием. В полутемном пале было безлюдно. Врачи и медсестры в белых халатах проходили редко. Торопливая походка, приглушенные коврами шаги делали их похожими на призраки.

«Странные люди немцы, – думала невпопад Зарема, чтобы хоть как-то отвлечься от суровой действительности. – Строят добротно, прочно, но как будто бы умышленно подбирают мрачные тона. И как у них архитекторы не могут понять, что жилище по душе человеку, когда оно веселое, светлое. А у них все давит на психику, на настроение».

Время тянулось мучительно долго. Ей страшно захотелось есть, только сейчас она вспомнила, что уехала с аэродрома, не пообедав. Но какое значение имели теперь все ее желания, если там, в операционной, охваченный жаром, метался ее Николай. В далеком коридоре хлопали двери и раздавались приглушенные голоса. Давешняя пожилая сестра с холодно-непроницаемым лицом промчалась милю, и Зарема не выдержала, умоляюще спросила: «Ну как там?», но та даже не удостоила ее взглядом. Потом, когда сестра снова шла через приемную, неся в руках металлическую ванночку с хирургическими принадлежностями, Зарема повторила свой вопрос и услышала раздраженное: «Скажем». Зарема не заметила, как наступил вечер. На окна опустились светомаскировочные шторы, в неуютном холле вспыхнул электрический свет, которого она так давно не видела, находясь все время на фронтовых аэродромах. В одной из операционных раздался крик, и у нее перехватило дыхание при мысли, что это мог кричать ее Коля. Но голос был явно непохожий, и она успокоилась. Постепенно ее начало клонить в сон.