Александр Проханов - Восточный бастион Страница 46

— Что ж, я не прочь повидаться, — сказал Белосельцев. — Где и когда?

— А может быть, прямо сейчас? Был бы рад принять вас в моем Центре искусств. От вас легко добираться…

Пуля, влетевшая сквозь слюдяные паутинки трещин, вошла ему в грудь, прорезала кость, пробила розовые легкие и остро воткнулась в стену, туда, где лежало пятно малинового вечернего солнца. Сосулька с бутоном розы загорелась, как флакон с кровью, и погасла.

«Что случится со мной после завершения жизни? — думал он, вяло одеваясь, с отчуждением, почти брезгливо рассматривая свои одряхлевшие мышцы, блеклую кожу с проступившей желтизной пигмента, вспоминая, словно это было вчера, свои литые, дрожащие от напряжения мускулы, блестящие и яркие от горячего пота. — Что будет по ту сторону смерти?»

Самонадеянный японец, интеллектуальный нахал Фукуяма, возвестил о конце истории, и все испугались, словно это был Конец Света и к Земле подлетал огромный, величиной с Африку, метеорит, после которого Земля расколется, как прокисший арбуз. Но не было конца истории, а началось великое историческое варево, огромный передел мира — распался Советский Союз, Пакистан и Индия обрели ядерные бомбы, вскипел ислам, Китай стал подниматься на четыре гигантские ноги, как древний мамонт с электронным вживленным мозгом, и история, словно бурлящий котел, клокотала войнами, революциями, беременная новыми вероучениями и теориями.

Умный циник, блестящий рисовальщик, русский авангардист Малевич нарисовал «Черный квадрат», после которого нет искусства, и все утомленные декаденты, вислоносые критики и эстеты стали радостно хоронить искусство, воспроизводя этот «черный квадрат» как финал красоты и познания. Но по ту сторону «черного квадрата», протыкая его фотобумажную плоскость, как бомба, рванул Сикейрос, взорвался Диего Ривера, и фронтоны Мехико покрылись фресками небывалой красоты и величия, на которых народы шли в свой извечный поход, и он, Белосельцев, запрокинув голову, смотрел в мистический купол, где толпилось небесное воинство, сверкали лучи, вспыхивали цвета, и не было «черного квадрата», замуровавшего будущее, а бесконечное цветущее мироздание.

Астрономы открыли во Вселенной «черные дыры», куда всасывается огромной ненасытной помпой Вселенная, теряет свои очертания. Сгорают и меркнут галактики, гаснут светила и солнца, и под страшной тяжестью гравитации спрессовываются в «ничто» все божественные энергии мира. Все цветы, дышащие женские губы, кресты православных храмов, изразцы мусульманских мечетей, лучи, отраженные от утренних рек, радуги, зажженные в летних дождях. По другую сторону «черной дыры» мир, скрученный в тончайший волос, продернутый сквозь игольное ушко Вселенной, вновь распускается в бесконечность. В серебряные спирали галактик, в пылающие солнца и луны, и вновь по ту сторону «черной дыры» по Псковскому озеру плывут ладьи, груженные свежескошенным сеном. Зеленые копны, красные лица косцов, и он на лодке, на влажной зеленой копне, обнимает свою милую, и у нее в волосах запутался и висит малый цветок ромашки.

«Что ждет меня по другую сторону смерти? — думал Белосельцев, выходя из дома, пронося свое тело сквозь темные створки дверей, как сквозь „черный квадрат“ Малевича. — По другую сторону жизни?» Шагнул из дома, как в сужающуюся пещеру, из которой вот-вот ударит слепящая автоматная вспышка.

Центр искусств, куда был приглашен Белосельцев, напоминал стеклянную пирамиду, возведенную над старым московским зданием. Сквозь стекла просвечивали кирпичные старомодные стены, каменные наличники, словно умершее здание было положено в стеклянный саркофаг, покоилось там, пропитанное смолами и бальзамами, освещенное немеркнущим голубоватым свечением.

Служители в странных одеяниях, напоминавших мундиры швейцарских гвардейцев, провели его к Кугелю. Навстречу из кресла поднялся высокий красивый еврей с голубыми глазами, русой курчавой бородкой, очаровательной румяной улыбкой.

— Как я вам благодарен, Виктор Андреевич! — Хозяин помогал Белосельцеву раздеться, принимал пальто, помещал на хромированную вешалку, похожую на штатив в операционной. — Милости прошу, вот мой чертог, моя лаборатория!

И впрямь помещение, где оказался Белосельцев, напоминало лабораторию или диагностический центр. Стены, потолок, двери, оконные рамы были стерильно белые. На белых столах размещались компьютеры и проекторы. Половину стены занимал льдистый плоский экран. Светильники в потолке напоминали металлические операционные лампы. Пахло озоном, словно работал невидимый ультрафиолетовый прибор, истреблявший тлетворных бактерий. Белосельцев, опустившись в удобное кресло, оглядывал комнату, желая обнаружить ложе, на которое помещался исследуемый больной, место, куда устремлялись окуляры лучистых приборов.

— Работа, которую я вам предлагаю, — Кугель глядел на него своими яркими добрыми голубыми глазами, — носит прежде всего историографический характер. Афганская война должна быть описана, зафиксирована, как описывались в старину путешествия, с нанесением на карту вновь открытых земель, с рисунками экзотических трав и животных, с рассказами о быте и нравах аборигенов. Кстати, это в традициях русской военной разведки. Именно такое путешествие совершил офицер Генерального штаба Арсеньев, описав его в своей замечательной книге «В дебрях Уссурийского края». Другой офицер Генерального штаба Слюсарев совершил путешествие в Афганистан, оставив после себя замечательное описание. Я полагаю, ваш опыт, ваш дар позволят нам осуществить великолепное дорогое издание с цветными слайдами, с картинами боев, с портретами генералов, офицеров, солдат. Поставить памятник русской военной славы…

Белосельцев озирался, ожидал увидеть, как распахнутся белые двери и санитары в белом вкатят длинное ложе, на котором под белой простыней лежит усыпленный больной. На него направят окуляры приборов, оплетут проводами датчиков, и на плоском настенном экране вспухнет огромное сердце, запульсируют клапаны, и, как узкая колючая змейка, в сердце проникнет зонд, брызнет в кровь мутную, непрозрачную жидкость.

— Но помимо историографии, — продолжал доброжелательный Кугель, — этот труд должен преследовать политические и идеологические цели. В афганской кампании русские столкнулись с воинствующим исламом, который оказался сильнее марксистских догм и перемолол вторжение. Более того, вслед отступившей России, буквально на плечах отступающих войск, агрессивный ислам ворвался в Кабул, в Таджикистан, в Среднюю Азию. Тот же воинствующий агрессивный ислам разгромил русскую группировку в Чечне. Эта книга, если она получится, должна пробудить в сознании русской публики чувство опасности перед исламом. Должна разрушить миф о том, что на исламском Востоке Россия имеет союзников. Что Иран, Ирак, арабский мир есть стратегические союзники русских. В двадцать первом веке такими союзниками России становятся Америка, Европа, Израиль. Особенно последний, выдерживающий титаническое давление агрессивного ислама…

Белосельцев искал то место, куда направлены глазки облучателей, головки датчиков, снимающих показания. Туда, под эти окуляры и датчики, вкатят усыпленное тело, поместят головой в огромный электромагнит, и на плоском экране вспыхнет мозг. Разноцветные слои и изгибы, гематомы и опухоли, тромбы кровеносных сосудов. Болезнь мозга, головные боли и бреды, ночные кошмары и мании предстанут, как снимок Земли из космоса — красное, черное, синее.

— У нас собраны уникальные иллюстрации. Снимки афганской войны. Они бы могли украсить книгу…

Кугель пересел к белому, как глыба снега, компьютеру. Засветился голубой, словно наполненный жидким азотом экран. Бесшумный удар клавиши зажег цветное изображение. Каменистая круча, бетонное шоссе с длинной цистерной военного бензовоза, и на круче, на ослепительной небесной лазури — клочок зеленой ткани, намотанной на корявую палку. Белосельцев мгновенно узнал — могила святого, сразу после туннеля Саланг, когда из темного, наполненного дымом желоба вырываешься на воздух и свет и глаза, истосковавшиеся по синеве, находят в вышине груду могильных камней и клок зеленой материи, привязанной к кривому суку.

Это видение было ошеломляющим, будто возникло не из электронной глубины компьютера, а зажглось на сетчатке глаза как ярчайшее сновидение. Он почувствовал сладкий ледяной ветер, услышал шум тяжелой колонны, скользящей вниз по бетону, руки ухватились за холодную крышку люка, и перечеркнутый стволом пулемета, высокий, бело-голубой, как воздух, парит ледник.

Удар клавиши. На экране, теперь уже не только на стеклянном, запаянном в белоснежную глыбу компьютера, но и на огромном, плоском, в половину стены, возникло — смятые, накаленные докрасна цистерны, осевшие, на сгоревших скатах, наливники, черный, обугленный выступ скалы, солдаты плашмя на обочине, задрали к вершине стволы, и на синем небе, из-за кручи, легкий, как воздушное семечко, вертолет огневой поддержки, летит над горящей колонной.