Александр Проханов - Восточный бастион Страница 47

Удар клавиши. На экране, теперь уже не только на стеклянном, запаянном в белоснежную глыбу компьютера, но и на огромном, плоском, в половину стены, возникло — смятые, накаленные докрасна цистерны, осевшие, на сгоревших скатах, наливники, черный, обугленный выступ скалы, солдаты плашмя на обочине, задрали к вершине стволы, и на синем небе, из-за кручи, легкий, как воздушное семечко, вертолет огневой поддержки, летит над горящей колонной.

Это огромное черно-коричневое изображение с голубоватой окисленной сталью, с растерянными из-под касок лицами солдат, с едкими дымками и клочками липкого пламени, с солнечным вихрем вертолетных винтов было так узнаваемо, что он испугался. Вжался в кресло, ожидая услышать стук пулемета, увидеть мерцающий электрический огонек «дэшэка». Зрелище было вырвано не из электронной памяти компьютера, а из его живой испуганной глазницы, в которой среди крови и слез пульсировало изображение трассы, глубокого, на следующем витке серпантина, кишлака с плоскими крышами, пунктирной ленты расстрелянной, уходящей колонны, танк охранения упирается в горящий наливник, двигает его к пропасти, и тот медленно, отекая огнем, летит, роняя на склоны вялое, как капли варенья, пламя.

Это воспроизведение с помощью электроники его забытых состояний, извлечение их из-под пластов утомленной памяти было утонченным насилием. Операционным вторжением в сонный сгоревший мозг, куда направлялся невидимый скальпель, взрезал мертвые, как гипс, оболочки, и под ними начинали брызгать, играть свежие, в солнце, переливы горной реки, коричнево-красный корявый сад, и он, отложив автомат, подбирает с земли маленькое смуглое яблоко, вонзает зубы в сладкую плоть, солдаты вгрызаются в яблоки молодыми зубами, стоят по колено в ледяной блестящей воде, и малая синегрудая птичка смотрит на них из ветвей.

Кугель бесшумно нажимал на клавиши. Возникали видения, превращаясь в непрерывные зрелища его прожитой жизни, словно к его голове прикладывали тампоны холодного спирта. Они загорались, и каждое видение было, как сладчайший ожог.

Полет над красной пустыней, мягкие округлые пузыри песков, и в сонном дрожании обшивки — лица солдат спецназа. Хотелось из неба протянуть ладони к земле, погладить бархатные волны песков. И тот караван, к которому из-под винтов бежали, задыхаясь от жара, хрустя на губах песком. Падали ниц, пропуская над собой хлестнувшую пулеметную очередь. Вертолет пикировал, выталкивая колючие вихри дымов, красные взрывы лохматили кромки бархана, и верблюд, окутанный пылью, вставал на дыбы. Его оскаленная губастая морда, царапающие воздух копыта, и потом на песке лежали убитые звери, растекалась липкая кровь, стекленели открытые, отражавшие солнце глаза, и солдаты вспарывали мешки, вываливали автоматы, волокли к вертолету трупы убитых погонщиков.

Зимняя луна, окруженная туманными кольцами. Блестит под ногами осколок стекла. Гаубицы застыли в низине, отбрасывая на тусклую землю прозрачные темные тени. И такая печаль, такое таинственное лунное око, взирающее из пустынных небес, такое сострадание к этим заблудшим воюющим людям, к их смертоносным орудиям, которые через несколько лет превратятся в безжизненный прах, и над этой опустелой низиной все так же, окруженная кольцами, будет светить луна, и никто не узнает, что он, Белосельцев, стоял под этой луной, о чем-то беззвучно молился. А наутро — удар артиллерии, белый кишлак, как огромная расколотая чаша, истекает дымами, лежит на носилках убитый начштаба, и мимо штабной палатки конвоиры ведут пеструю лохматую толпу моджахедов.

Белосельцев испытывал головокружение, как на невидимой центрифуге, помещенный в загадочный вихрь. Время, обращенное вспять, уничтожало его нынешнее бытие. Словно он попал в невесомость, и в этой потере веса, в потере нынешней жизни совершалось магическое сотворение прошлого. Он видел Кабул, проулки Грязного рынка, заставу под Кандагаром, где смятые серебряные цистерны сухо блестели на солнце, и того весельчака капитана, что хлестал его в бане эвкалиптовым веником, радостно матерился, а потом, пробитый осколком, лежал на земляном полу морга с глазами, набитыми пылью. Он видел Панджшер с зеленой рекой, по которой плыли бинты и флаконы уничтоженного госпиталя, и командующий, наклоняясь к воде, брызгал себе под мышки ледяную воду, крякал, постанывал, а потом на двух бэтээрах они шли на передовую, где танки стреляли прямой наводкой, мерцали в пещерах пулеметные вспышки, и у танка, вернувшегося пополнить боекомплект, в лобовой броне, как иголки ежа, торчали стальные сердечники. Эти видения были как сон, словно ему вкололи наркотик, и отравленная ядами кровь омывала мозг, порождая галлюцинации. И среди батальных картин и походных биваков, среди глинобитных дувалов и лазурных мечетей вдруг мелькнуло его лицо, молодое, с красным загаром, под черной шиитской чалмой, когда сидел на ковре во дворе феодального замка, подносил к губам пиалу зеленого чая.

Это видение разбудило его. Он очнулся. Смотрел на стерильную операционную, на экраны и окуляры приборов. Это он, Белосельцев, был пациентом, которого поместили в перекрестья лучей, прижали к вискам чуткие датчики, ввели в больное сердце колючий зонд, снимали показания долгой неизлечимой болезни, именуемой жизнью. Высвечивали на экранах историю этой болезни.

— Вот видите, сколь богат иллюстрационный материал! — повернулся к нему Кугель, мягкий, внимательный, вкрадчивый, с интонациями лечащего врача, обратившегося к пациенту. — Быть может, эту будущую вашу книгу мы так и назовем: «Сон о Кабуле»?

— Быть может, — ответил Белосельцев, овладевая своим растревоженным, вышедшим из-под контроля сознанием. — Стану думать о вашем предложении.

— Виктор Андреевич, приглашаю вас в бар. Там, за чашечкой кофе, продолжим нашу беседу.

Белосельцев понял, что первый объем, в котором зародилось их знакомство и разместился первый слой интересов, — этот объем исчерпан. Теперь предстояло перейти в следующее, сужающееся пространство, обнаружить новый слой интересов.

Они перешли в уютный маленький бар, размещенный в старой части здания. Кирпичная стена была старинной добротной кладки. В потолок были врезаны толстые коричневые балки, казалось, пропитанные кофейными запахами. Стойка с медной обшивкой, с хромированной кофеваркой и стеклянной батареей бутылок напоминала рулевую рубку деревянной яхты. Бармен, наливавший им кофе в фаянсовые расписные чашечки и коньяк в толстые тяжелые рюмки, был похож на капитана, умело управлявшего яхтой.

Они сидели с Кугелем за удобным столиком. Никто из посторонних не появлялся в баре, словно служители охраняли их доверительную беседу.

— После того как мы с вами познакомились, Виктор Андреевич, и, надеюсь, достигли согласия по основному вопросу, я рискую завести разговор совсем на иную тему. — Кугель мягко, доверчиво улыбался, и его голубые, навыкат, глаза смотрели дружелюбно, наивно и беззащитно. — У меня есть хороший знакомый, предприниматель, русский купец Вердыка. Благотворитель и меценат. Он помешан на всем русском. Если торговать, то только русскими товарами. Если производить, то только русское молоко и пиво. Если заниматься убранством дома, то только в русском духе, в стиле московской усадьбы восемнадцатого века. Вы могли видеть его рекламные щиты, на которых Садко предлагает бочонок с медом…

Белосельцев слушал, разглядывая черно-коричневую потолочную балку. Казалось, если от нее отколоть щепку, размолоть в ручной мельнице, заварить помол кипятком, то получится черный пахучий кофе, в который капнуть несколько золотистых капель коньяка и пить малыми огненными глотками.

— Вердыка — удачливый русский делец, богач, патриот. Он, как всякий удалец, верит, что любое дело ему по плечу. Он хочет заняться политикой, хочет стать депутатом Думы. Это вполне естественно. Народившийся национальный капитал хочет защищать свои интересы в политике. Вердыка ищет политического советника, организатора предвыборной кампании, интеллектуала, способного создать команду, включить молодого депутата в сложную политическую среду. Почему бы вам не стать таким человеком? Все серьезные люди советской разведки нашли себе применение в новых структурах. Например, весь цвет 5-го управления КГБ с главным инквизитором диссидентских процессов перешел в структуру «Мост-банка». Служит делу капитализма так же ревностно, как делу социализма. Разведка — не идеология, а профессия, за которую хорошо платят. Вы не будете ни в чем нуждаться. Машина, дача, поездки за рубеж, если хотите. Куда-нибудь в Нигерию, на охоту за бабочками. — Кугель мило улыбнулся, давая понять, что знает об увлечении Белосельцева, чтит это изысканное увлечение, понимает, каким подарком была бы для него дорогостоящая поездка в Африку, в джунгли Нигерии, где в горячих ливнях, в душных лесных испарениях обитают восхитительные бабочки. — Для Вердыки нет ничего невозможного, особенно если это касается близких людей…