Андрей Хуснутдинов - Господствующая высота Страница 5

— Эти тут ни при чем! Они сражались за родину!..

Я полагаю и верю, что человек способен к самоосуществлению при одном необходимом условии: не знать себя глубже заказанных дневному сознанию рубежей, не дразнить мыслями своей темной, если угодно, дочеловеческой, материи, которая относится к нему приблизительно так же, как относится к своему беглому наброску объект. Тот бой за высоту принес мне медаль, которую я никогда не носил и не стану носить. Награда ошиблась — не адресом, так адресатом. Следовало отказаться от нее немедля, но малодушие, видно, было единственным моим качеством, не пострадавшим при контузии. Награждение застало меня врасплох, как триппер шлюху, постыдно и подспудно я предвкушал что-то подобное и накануне, чего скрывать, не только не открещивался от того, что ребята рассказывали о моих оборонительных похождениях, а даже поддакивал им. Но как неподсудно преступление сумасшедшего, так не стоит воздаяния и то, что я творил во время штурма. Верней, не подлежат личностной оценке мои действия, послужившие отражению атаки на северный фланг. Представлять меня в тех условиях человеком — все равно что наделять свободной волей мою одежду. О сумеречном, бессознательном существе, что снесло троих духов автоматным огнем и двоих разделало вручную, посредством штык-ножа и приклада, я знаю столько же, сколько о его безымянных жертвах. То есть знаю ровно то, что говорили о нем вменяемые участники события. И не хочу знать больше. И, наверное, именно поэтому — в память трусливого забытья и в пику ему — я снедаем любопытством насчет того, как оттрубил свою осадную партию Стикс. Но и тут, помимо расстрелянной засады с подрывником на машинке (таки сработавшей, дорогу затем ровняли два дня) и найденных выше, на ближних подступах к заставе, тел четырех душманов, (благодаря чему составился окольный маршрут возвращения Ариса), — и тут, кто бы сомневался, все схвачено густой завесой неопределенности. Настолько густой, что Стикс не удостоился даже устного поощрения. Хотя, конечно, он и не ждал благодарности. Какое там! По смерти Пошкуса первостепенной задачей для него было убедить взводного не прекращать выставлять дозоры. О чем они там переговаривались с глазу на глаз, неизвестно, но, думаю, Капитоныч, святая простота, закатил Стиксу условие, которое посчитал немыслимым и которое сам Арис не решился или попросту не успел озвучить первым: в ущелье теперь, если не будет добровольных подручных, он мог ходить в одиночку. На свой страх и риск.

Ну он и ходил в одиночку, на свой страх и риск — козел, разжившийся сверх ожидания круглосуточным пропуском на посещение огорода. Никто перед самой первой ходкой его просто не поверил, что он собирается всерьез, Зяма даже принялся снаряжаться за ним, а он просто закинул пулемет на плечо, встряхнулся и был таков.

Одиночки эти занимали часов по двенадцать-шестнадцать и в общей сложности продолжались месяц с полтиной — время, когда Стикс фактически был предоставлен сам себе. Маршрутами, целями и результатами своих разведок Арис не делился ни с кем. Капитоныча он ублажал туманными посулами профилактики очередного штурма, в болтовне с Матиевскисом, еще толком не опомнившимся после сопровождения гроба Пошкуса в Союз, не шел дальше скупых ностальгических видов, а меня, кажется, перестал замечать вовсе. Поэтому о его военных успехах в ту пору — да, впрочем, как и в любую другую — я могу судить лишь по некоторым косвенным признакам.

Так, через двое суток после атаки, средь бела дня, с пригорка, где еще выветривалась твердая кровь Пошкуса, Капитоныч мимоходом спугнул шакала. Приказав Зяме засыпать лужу, погодя взводный нашел чуть живого «боткинца» неподалеку от бугра. Яшка стоял на слабых ногах и, опираясь на черенок лопаты, поплевывал в кащицу собственной блевотины у лопасти. В ответ на вопрос, что случилось, он кивнул в сторону лужи. Капитоныч сходил на пригорок, потом, закурив — за мной.

Шакала привлек не запах сохлой крови.

Похожая на выкорчеванное корневище, поверх ноздреватой кровяной лепешки лежала отхваченная правая пятерня. С обернутыми вокруг пясти лазуритовыми четками и с великолепной стрелецкой мозолью на подушке указательного пальца.

— Сжечь и перекопать, — сказал мне Капитоныч и, думая, что я плохо слышу, подступил и гаркнул на ухо: — Сжечь, б…дь, и закопать! Монте-кристы х…евы.

С какого перепугу взводного пробило на аутодафе, не имею понятия, хотя, признаться, пожарный приказ его тогда не показался мне странным. Голова от штурма, видать, ехала набекрень не у меня одного. Окропив бензином пополам с матом, пятерню запалили, однако так и не поджарили толком — страшно смердевшую, зарыли, от греха подальше, там же, вместе с четками и лепешкой.

Однако пятерня — это еще куда ни шло. Через несколько дней Арис заявился из очередной разведки в липком от крови хэбэ, с распухшей в пузырь левой ладонью и с пулеметом без ствола и без единого патрона. Сам я в тот раз его не застал, но заставшие в один голос говорили, что от берцев до пояса он был пропитан кровью так, как если бы погружался в нее. С ладонью и пулеметом тоже вышло — ни Богу свеча, ни черту ожог. Руку Стикс, вероятно, подпалил, отсоединяя от ПКМ-а перегретый ствол, но, во-первых, он не имел с собой запасного, во-вторых, для таких чижиковых[24] проколов он был уже стреляный воробей, и, в-третьих, пока в тот день он пропадал в ущелье, никто на заставе не слышал из-под горы ни выстрела.

Чем для нас обернулись бы эти одиссеи, если бы они продолжились вплоть до передачи высоты под контроль сарбосов,[25] не берусь судить даже в общих словах. В данном зыбком месте своей подтянутой биографии я предпочитаю оголтелый фатализм ученому фантазированию и нехитрую мудрость о том, что происходит всегда то, что должно произойти, — заумным выкладкам о параллельных и вечно подсиживающих друг дружку вселенных.

Одним прекрасным утром в расположение штаба полка подвалила кишлачно-царандоевская[26] депутация с какими-то забинтованными сочащимися обрубками на руках с требованиями остановить «русского шайтана под восемнадцатой крепостью» (по слухам, именно так через толмача и кричали) и с угрозами дойти в противном случае чуть ли не до кабульской миссии ООН. Капитоныч, трезвенник, тогда получил от кэпа[27] воздухом такой ядерный пистон, что, прежде чем вызвать к себе Стикса, был вынужден выкушать полкувшина кишмишевки.[28] Его разговор с Арисом, против ожидания, вышел негромкий, даже приятельский. Скиба, подслушивавший у дверей, исхитрился разобрать разве только любимый анекдот взводного про Василия Иваныча, писавшего оперу.

О том, что одиночные разведки Стикса отменены приказом командира полка и сверх того Арису впредь вообще запрещалось покидать территорию гарнизона, стало известно на следующий день со слов Матиевскиса. Новость эта произвела беспокойство не сразу, на первых порах она просто потерялась среди более насущных и нервных думок, которые плясали в головах вокруг обжигающего слуха о скором снятии заставы и о переброске полка к месту постоянной дислокации в Союз. Редкий служивый не делается психопатом накануне дембеля — что говорить о целом взводе, бывшем мыслями на родине и светившем задницами на пристрелянной забугорной высоте? Камневатая земля под нами будто промякла, мы стали чаще оглядываться и реже встречаться глазами, а в ущелье отныне смотрели не иначе как в расширявшуюся день ото дня волчью яму. Обстрелы заставы сошли практически на корню, однако это-то затишье и тревожило больше всего, казалось, особенно в туманы, предвестником бури, неминуемой катастрофы. И вот какие дощечки тут полетели из-под коленец. Пока Стикс, с группами либо в одиночку, промышлял в ущелье и пока, значит, там внизу пощелкивало, потрескивало и погромыхивало, мы за глаза пеняли ему за сумасбродство, стоило же его дозорам прекратиться, как все взглянули на него едва не с видом растерянных обывателей, охрана душевного покоя которых была свернута в одночасье без объяснения причин. Достигали эти косые разряды Ариса или не достигали, не ведаю, но, сделавшись невыходным, он поставил и повел себя так, что раздражение по его душу влет вымутилось злобой, почти ненавистью. При том, если хорошенько вдуматься, единственной значимой переменой в нем явилось то, что он стал тем же, чем были деды́ в своем подавляющем большинстве, — инертным и чваным динамщиком устава, любителем поспать в наряде, погонять со скуки молодых и перекинуться на чеки в буру (кстати говоря, почти всегда удачно). Так, не имея ни повода, ни смелости выместить злость на нем, мы разряжались на ком и на чем зря. Рома и Фаер, к примеру, начистили друг другу физиономии по кропотливом и тщетном — с использованием почему-то не календаря, а дат преставления последних генсеков — дознании того бесценного факта, кто из них первый потерял девственность. Капитоныч от души приложил Мартына, спалив его на зашкуривании пулеметного казенника. Дануц, винокур хренов, когда выяснилось, что запасы кишлачной кишмишевки подходят к концу и пополнения снизу не предвидится, траванул урючным суслом полвзвода и траванулся сам — со всеми, как говорится, вытекающими. Мало-помалу заряжавшаяся электричеством обстановочка подталкивала меня к чувству, испытанному во время штурма: я вновь видел Стикса в истоках пекла, теперь только зреющего, и, как прежде, не мог даже сформулировать своих упреков. Единственное, что мне оставалось, — это не упускать Ариса из поля зрения и — с тем, чтобы предупредить новый взрыв — ждать, когда он даст повод для более предметных, что ли, обвинений.