Андрей Хуснутдинов - Господствующая высота Страница 6

Так, через двое суток после атаки, средь бела дня, с пригорка, где еще выветривалась твердая кровь Пошкуса, Капитоныч мимоходом спугнул шакала. Приказав Зяме засыпать лужу, погодя взводный нашел чуть живого «боткинца» неподалеку от бугра. Яшка стоял на слабых ногах и, опираясь на черенок лопаты, поплевывал в кащицу собственной блевотины у лопасти. В ответ на вопрос, что случилось, он кивнул в сторону лужи. Капитоныч сходил на пригорок, потом, закурив — за мной.

Шакала привлек не запах сохлой крови.

Похожая на выкорчеванное корневище, поверх ноздреватой кровяной лепешки лежала отхваченная правая пятерня. С обернутыми вокруг пясти лазуритовыми четками и с великолепной стрелецкой мозолью на подушке указательного пальца.

— Сжечь и перекопать, — сказал мне Капитоныч и, думая, что я плохо слышу, подступил и гаркнул на ухо: — Сжечь, б…дь, и закопать! Монте-кристы х…евы.

С какого перепугу взводного пробило на аутодафе, не имею понятия, хотя, признаться, пожарный приказ его тогда не показался мне странным. Голова от штурма, видать, ехала набекрень не у меня одного. Окропив бензином пополам с матом, пятерню запалили, однако так и не поджарили толком — страшно смердевшую, зарыли, от греха подальше, там же, вместе с четками и лепешкой.

Однако пятерня — это еще куда ни шло. Через несколько дней Арис заявился из очередной разведки в липком от крови хэбэ, с распухшей в пузырь левой ладонью и с пулеметом без ствола и без единого патрона. Сам я в тот раз его не застал, но заставшие в один голос говорили, что от берцев до пояса он был пропитан кровью так, как если бы погружался в нее. С ладонью и пулеметом тоже вышло — ни Богу свеча, ни черту ожог. Руку Стикс, вероятно, подпалил, отсоединяя от ПКМ-а перегретый ствол, но, во-первых, он не имел с собой запасного, во-вторых, для таких чижиковых[24] проколов он был уже стреляный воробей, и, в-третьих, пока в тот день он пропадал в ущелье, никто на заставе не слышал из-под горы ни выстрела.

Чем для нас обернулись бы эти одиссеи, если бы они продолжились вплоть до передачи высоты под контроль сарбосов,[25] не берусь судить даже в общих словах. В данном зыбком месте своей подтянутой биографии я предпочитаю оголтелый фатализм ученому фантазированию и нехитрую мудрость о том, что происходит всегда то, что должно произойти, — заумным выкладкам о параллельных и вечно подсиживающих друг дружку вселенных.

Одним прекрасным утром в расположение штаба полка подвалила кишлачно-царандоевская[26] депутация с какими-то забинтованными сочащимися обрубками на руках с требованиями остановить «русского шайтана под восемнадцатой крепостью» (по слухам, именно так через толмача и кричали) и с угрозами дойти в противном случае чуть ли не до кабульской миссии ООН. Капитоныч, трезвенник, тогда получил от кэпа[27] воздухом такой ядерный пистон, что, прежде чем вызвать к себе Стикса, был вынужден выкушать полкувшина кишмишевки.[28] Его разговор с Арисом, против ожидания, вышел негромкий, даже приятельский. Скиба, подслушивавший у дверей, исхитрился разобрать разве только любимый анекдот взводного про Василия Иваныча, писавшего оперу.

О том, что одиночные разведки Стикса отменены приказом командира полка и сверх того Арису впредь вообще запрещалось покидать территорию гарнизона, стало известно на следующий день со слов Матиевскиса. Новость эта произвела беспокойство не сразу, на первых порах она просто потерялась среди более насущных и нервных думок, которые плясали в головах вокруг обжигающего слуха о скором снятии заставы и о переброске полка к месту постоянной дислокации в Союз. Редкий служивый не делается психопатом накануне дембеля — что говорить о целом взводе, бывшем мыслями на родине и светившем задницами на пристрелянной забугорной высоте? Камневатая земля под нами будто промякла, мы стали чаще оглядываться и реже встречаться глазами, а в ущелье отныне смотрели не иначе как в расширявшуюся день ото дня волчью яму. Обстрелы заставы сошли практически на корню, однако это-то затишье и тревожило больше всего, казалось, особенно в туманы, предвестником бури, неминуемой катастрофы. И вот какие дощечки тут полетели из-под коленец. Пока Стикс, с группами либо в одиночку, промышлял в ущелье и пока, значит, там внизу пощелкивало, потрескивало и погромыхивало, мы за глаза пеняли ему за сумасбродство, стоило же его дозорам прекратиться, как все взглянули на него едва не с видом растерянных обывателей, охрана душевного покоя которых была свернута в одночасье без объяснения причин. Достигали эти косые разряды Ариса или не достигали, не ведаю, но, сделавшись невыходным, он поставил и повел себя так, что раздражение по его душу влет вымутилось злобой, почти ненавистью. При том, если хорошенько вдуматься, единственной значимой переменой в нем явилось то, что он стал тем же, чем были деды́ в своем подавляющем большинстве, — инертным и чваным динамщиком устава, любителем поспать в наряде, погонять со скуки молодых и перекинуться на чеки в буру (кстати говоря, почти всегда удачно). Так, не имея ни повода, ни смелости выместить злость на нем, мы разряжались на ком и на чем зря. Рома и Фаер, к примеру, начистили друг другу физиономии по кропотливом и тщетном — с использованием почему-то не календаря, а дат преставления последних генсеков — дознании того бесценного факта, кто из них первый потерял девственность. Капитоныч от души приложил Мартына, спалив его на зашкуривании пулеметного казенника. Дануц, винокур хренов, когда выяснилось, что запасы кишлачной кишмишевки подходят к концу и пополнения снизу не предвидится, траванул урючным суслом полвзвода и траванулся сам — со всеми, как говорится, вытекающими. Мало-помалу заряжавшаяся электричеством обстановочка подталкивала меня к чувству, испытанному во время штурма: я вновь видел Стикса в истоках пекла, теперь только зреющего, и, как прежде, не мог даже сформулировать своих упреков. Единственное, что мне оставалось, — это не упускать Ариса из поля зрения и — с тем, чтобы предупредить новый взрыв — ждать, когда он даст повод для более предметных, что ли, обвинений.

И я, можно сказать, дождался.

В ту пору Стикс, кроме прочего, взял за привычку сиживать с Матиевскисом за картишками в развалинах башни над взорванным колодцем — обстоятельство, которое можно было бы счесть ничтожным, если бы, во-первых, оно не создавало неудобств для впечатлительных и возбудимых натур, что воспринимали мысли о Родине только вступлением к буйным сексуальным ландшафтам, и, главное, если бы там неподалеку Капитоныч не распорядился ставить дополнительную вышку наблюдения, впридачу к старой, сильно потрепанной при штурме. Затея с этим строительством проходила скорее по табели профилактических мероприятий, нежели фортификационных. В первую голову взводный заботился не об усилении наблюдения, а о том, как бы отвлечь нас от самих себя и друг от друга. Служивые ворчали, я им за компанию вторил, но в душе проект нового столпотворения приветствовал, так как теперь мог находиться в виду развалин в любое время дня и ночи, не привлекая внимания Стикса.

Возведение вышки шло ни шатко ни валко. В сущности, то было чистой воды дуракаваляние, причем с обеих сторон: мы делали вид, что строим, Капитоныч делал вид, что доволен строительством. Впечатлительные и возбудимые натуры меж тем обрастали карточными долгами Стиксу, отчего возбуждение их не только не спадало, но принимало пожароопасные формы уныния. Мелкие потасовки в развалинах сделались почти регулярны. Щурясь на разукрашенные, опухшие рожи, на Стиксову в их числе, я не шел с разговором к Капитонычу лишь по той причине, что не мог составить для себя разумения, отчего, не будучи верхоглядом, взводный закрывает глаза на сии живописные репродукции азарта. Объяснение пришло, стоило мне увидеть, как все имеет место быть в развалинах на самом деле. Карты являлись для Стикса удобным поводом размять кулаки. Главное же — хотя бы только для взводного, камээса по боксу — здесь состояло в том, что, развлекаясь подобным образом, Арис развлекал остальных. Заседания его бойцовского клуба редко разрешались кровью, почти всегда — примирением сторон, зачастую с прощением долгов, то бишь поединки эти играючи выполняли задачу по выпуску пара, возлагавшуюся Капитонычем на новую вышку и прочие потные утопии. Столпотворение в общем встало, но не прекратилось вообще. Возле выдолбленных под опоры и заплывавших землей и мусором ям, прозванных котлованом, все время кто-то находился — правда, уже не по строительным нуждам, а по привычке к затяжным перекурам.

Тем приснопамятным вечером августа трудовую вахту несли мы со Скибой. Под чистую, неразбодяженную, и, как потом оказалось, последнюю самовертку с джарсом думали ни про что, говорили ни о чем и радовались ничему. На меня, к слову, анаша не производила того отпускающего или, напротив, тревожного действия, что на моих коллег по глюкам. Тормозящие либо растормаживающие эффекты, если они и были, меркли пред одним, как будто более приземленным и притом вгонявшим в экстатическую оторопь: перед невероятным, фантастическим обострением слуха. Под джарсом я мог различать потрескиванье ледников за долиной, шум ветра в крыльях парящего беркута, возню дикобразов в норах ущелья, рыскающую иноходь шакала на склоне, ружейный выстрел на расстоянии нескольких горизонтов, человеческий шепот на расстоянии выстрела и тысячи других, недоступных дневному сознанию колебаний эфира. Мое заасфальтированное охотничье нутро в такие минуты словно приходило в сознание, стряхивало морочные путы общежития и, открываясь миру чуткими, свободными от культурных шлаков порами, растворялось в нем, становилось им. С контузией приступы вселенского единения стали менее интенсивны и более настораживающи (иногда, например, я делался способен не просто слышать удаленную афганскую речь, но понимать ее, и не просто понимать, но распознавать особым видом тектонической активности), и все-таки основополагающее их свойство, чрезвычайное и избирательное звукоусиление, сохранялось вполне.