Михаило Лалич - Облава Страница 52

В одну из таких минут Филиппу Бекичу показалось, что глупо, бессмысленно и совершенно безрассудно томиться в лесу, дрожать на снегу, слоняться без дела и таращить глаза на окружающие дубы, слушать воронье карканье и ждать помощи пузатого, уродливого, лопающегося от здоровья Рико Гиздича, который воняет, рычит и громко пускает ветры, того самого Рико Гиздича, который и матери своей никогда не помог и даже не пришел на ее похороны. Стало жутко, ведь Рико, если и придет на помощь, высмеет его на людях, обзовет так, что на всю жизнь кличка прилипнет, а он не сможет стерпеть, впрочем, и не станет. Голова болит, такое ощущение, что она распухла от боли, он то и дело берется за нее руками. Перед глазами туман, в голове муть, все время представляется, будто он совсем в других местах, где-то по ту сторону Лима, на чужой земле, на охоте или на чьей-то пьяной свадьбе, и будто у него оборвались стремена и конь сбросил его с дороги в кустарник, в глубокий овраг. Его ищут, кличут, чтобы он вышел на дорогу, но сами не знают, где дорога, и стреляют, не зная, куда стрелять.

Усилием воли Филипп освободился от галлюцинаций и превозмог головокружение, но раздражение осталось. Все, что он видел и слышал: солнце, пробивающееся сквозь обнаженные ветви, сетка теней на истоптанном снегу, запах ракии во фляге, редкие, беспорядочные выстрелы и переливающийся с вороньим карканьем говор людей, обсуждающих планы нападения, — действовало на нервы. Порой из общего гама вырывался громкий кашель, точно внезапно проглянувший из тумана пень, — это разорялся Тодор Ставор:

— Трижды обозвал его свистуном и сукой двуногой, а он и пикнуть не посмел, вот спросите Мило Доламича, он слышал…

А это уже не кашель, а смех — где-то наверху смеется Гавро Бекич:

Легко тебе, Филипп, плясатьИ под свирель и дудки,Но коммунистов с гор прогнать —Совсем иные шутки.

«Я болен, — твердит он про себя, — едва дышу. Сидит во мне какая-то мерзость, все печенки проела, — боюсь, плохо это кончится. Потом никто меня не поблагодарит, да и за что благодарить? Произнесут над могилой речь и тут же, напившись, позабудут, а зятья прибегут растаскивать наследство. Надо все это оставить, спуститься в село, в Тамник, в родной дом. Мать покроет одеялами, наложит на меня целую груду подушек, наденет на ноги сухие чулки с горячей золой. Согрелся бы, лежал и слушал, как потрескивают в очаге сухие дрова и пахнет капуста с салом. Вот это счастье, настоящее счастье, а все прочее — оторви да брось».

Пашко Попович с рассвета сидит в просторной светлице Бекичевого дома в Тамнике, слушает, как потрескивают дрова, вдыхает запах жарящейся на огне капусты с салом, но никакой радости и утехи в этом не находит. Напротив, ему кажется, что все кругом погрязло в беде и несчастье. Две младшие дочери Филиппа Бекича, тихие, смирные девочки, которым даже мать, увидев впервые, не обрадовалась, носят со двора тазы со снегом, который быстро тает в тепле. Пашко и Бекичева мать Лила, попеременно, пока руки не зайдутся, трут снегом и смачивают холодной водой ступни и лодыжки заблудившейся молодой женщины, которая назвалась Неджелькой, Недой, — может, Неда, а может, и совсем иначе. Одновременно Пашко тщетно старается придумать какую-нибудь историю, которая спасла бы и его, и эту несчастную Неду от того, что их ждет. Спрятать бы ее в надежное место, но надежного места нет нигде; поместить в больницу, но там итальянцы — без письменного распоряжения, скрепленного печатью, они не принимают…

Пашко устал, голова то и дело падала на грудь, его одолевал сон, он наплывал, точно паводок, принося с собою мутную пену, сор и обрывки того, что было или могло быть. Сквозь эту муть он непрестанно чувствовал, что ему, бородатому старику, не пристало ломать голову над тем, как обмануть власти.

Вспомнились вдруг святая Фотиния, искусительница Зоя и святой Мартиниан, привязались — никак от них не избавишься. Известно, что святой отец, едва завидев поблизости женщину, убегал; Пашко охотно поступил бы так же, как и трусливый святой, но куда бежать? Ни дома, ни в лесу, ни на воде, нигде нет больше покоя — люди расползлись во все стороны, вооружились и беспрестанно воюют. Кажется им, что их много и что в этом причина всех несчастий — вот и стараются изо всех сил как-нибудь поредеть. И тысячу лет тому назад, когда людей было гораздо меньше, им казалось, что их слишком много, и они вели облавы, чтобы их стало меньше. Привыкли, всосали с молоком матери, и бог знает, отвыкнут ли когда-нибудь? Не дает Злая Нечисть, вливает в них каждый раз новый яд безумия, едва лишь они пытаются замириться. Разве что спрятаться в сено, может, там не догадаются его искать. Он заметил утром стог сена — недалеко, у обочины дороги, окруженный колючей проволокой — вот бы туда забраться. Поднял бы пласт сена и забрался бы с головой и бородой под него. Там внутри ничего не слыхать — ни стрельбы, ни крика. Заснул бы среди запахов летних трав и тотчас позабыл бы о холоде, облаве и обо всем этом несчастном мире, которому не дает покоя раненая Злая Нечисть.

Лежащая перед ним на постели женщина бредит, она не знает, где находится, забыла о войне, облаве и о самой себе. Чувствует только, как одолевает ее боль, но не понимает, откуда она. Чудится ей, будто свекровь вонзает ей в ступни гребни для чесания шерсти и при этом напевает: «Бесплодная, пустовка, пусто-пусто-пустовка». Гребни натыкаются на кости, зубцы их сгибаются, и тогда старуха изо всей силы тащит их обратно, чтобы вонзить снова.

— Милая мама, — умоляет Неда то еле разборчивым шепотом, то громким криком, — не надо! Не я в этом виновата, не бесплодная я! Отпусти меня, пойду замуж за черного цыгана, за самого черта-дьявола пойду, если только возьмет, но не мучьте меня больше!

Один из зубьев, самый болючий, застрял в пятке, — тонкий, как игла, и раскаленный, он извивается, точно змея.

— Вырви его, — кричит Неда свекрови, — почему ты его не вырвешь? Грех так меня мучить, подумай о душе своей! Не могу я идти, колет, больно, да и не знаю, куда податься, все меня ненавидят. И родные ненавидят. Они-то за что? Боже, как мне избавиться от ведьмы! Чего она меня мучает, ведь может просто удавить! Ой, ой, не могу больше! Скажу, раз она такая, не стану ее щадить. — И громко кричит: — Не я бесплодная, а твой сын — сухой сук, убей тебя бог!

Боли утихают, и Неде кажется, что это Ива прикладывает к ранам вату, пропитанную холодным бальзамом.

— Спасибо, Ива, — всхлипывая от счастья, говорит она. — Спасибо, милая сестрица! — И дальше слышится лишь невнятное бормотание, из которого можно порой расслышать отдельное слово или невразумительный, затуманенный сном набор слов: «Мягкое, пахнет яблоками! Легче мне стало, как рукой сняло, все хорошо теперь. Дай, поцелую тебе руку, дай, пожалуйста! Помогла ты мне, Ива, лучше родной сестры помогла. А может, мы с тобой сестры, Ива, только не знаем об этом? Моя сестра меня бросила, все родные бросили — вроде стыдятся, а на самом деле боятся за себя, потому и ненавидят. Очернила меня эта ведьма, бог знает, что придумала и что наговорила — и как только всюду поспевает со своими сплетнями! Все ей верят, а меня и не спрашивают. Вот она опять, Ива, защити меня! Принесла гребни, чтобы посильнее мучать меня. Запри дверь, Ива, вот так, на ключ, золотая моя сестрица — дай бог здоровья твоему малышу! Ох, ох, вон она у левого окна — размахивает гребнями. Она убила бы моего ребенка и сожрала бы его — сволочь ненасытная. Пора бы и Ладо прийти, а его все нет. Не знаю, что с нами будет, если он к ночи не придет. Ах, Ладо, почему ты такой? Я ради тебя через горы перевалила и в дождь и в снег, а ты про меня и думать позабыл…

Приступ болей возобновился. Они уже не были такими острыми и невыносимыми, как прежде — словно зубцы гребня затупились. Неда открыла глаза и удивилась: борода! Снова приподняла веки — опять борода, седая, как у святых на иконах в церкви!… «Не сон ли это, — подумала она. — Нет, не сон, поймали меня. Но почему же они привели меня в церковь? Лучше бы это был сон. Сон как бальзам — только бы не просыпаться! Но я ведь не сплю, вижу, что это не тюрьма и не церковь. Светло, комната, кто-то лежит на кровати и спит. Благо тому, кто может спать! Кто же это?»

На другой кровати лежал Шелудивый Граф, он спал и чавкал во сне, и казалось, что хоть он счастлив. Но только казалось, на самом деле ему сейчас тяжелей, чем наяву. Вокруг него бабы, вдовы итальянских милиционеров и переводчиков, что закопаны на Собачьем кладбище. Голые до пояса, в турецких шальварах, разозленные на него за то, что он их обманывал, они скрутили ему руки и ноги и топчут его. Бывшие сестры милосердия щиплют его за ступни пинцетами, которые они украли в больнице, выщипывают волосы из бороды. Одна спрашивает:

— Еще снега нужно?