Михаило Лалич - Облава Страница 53

Приступ болей возобновился. Они уже не были такими острыми и невыносимыми, как прежде — словно зубцы гребня затупились. Неда открыла глаза и удивилась: борода! Снова приподняла веки — опять борода, седая, как у святых на иконах в церкви!… «Не сон ли это, — подумала она. — Нет, не сон, поймали меня. Но почему же они привели меня в церковь? Лучше бы это был сон. Сон как бальзам — только бы не просыпаться! Но я ведь не сплю, вижу, что это не тюрьма и не церковь. Светло, комната, кто-то лежит на кровати и спит. Благо тому, кто может спать! Кто же это?»

На другой кровати лежал Шелудивый Граф, он спал и чавкал во сне, и казалось, что хоть он счастлив. Но только казалось, на самом деле ему сейчас тяжелей, чем наяву. Вокруг него бабы, вдовы итальянских милиционеров и переводчиков, что закопаны на Собачьем кладбище. Голые до пояса, в турецких шальварах, разозленные на него за то, что он их обманывал, они скрутили ему руки и ноги и топчут его. Бывшие сестры милосердия щиплют его за ступни пинцетами, которые они украли в больнице, выщипывают волосы из бороды. Одна спрашивает:

— Еще снега нужно?

Старая мусульманка, которую он голой сжег на соломе, каким-то образом воскресла, стоит тут же и кричит:

— Нужно! Раздвиньте ему ноги, поглядим, чем он хвастает? Так, хорошо. Клещи раскалили?

— Докрасна раскалили! — отвечает ее помощница.

— Хорошо, пусть докрасна! Он ведь не успокоится, пока ему не выжжешь!

Склонились над ним, качаются пустые мешки голых грудей, шлепают его по носу. Одна говорит:

— Шипит!

Другая:

— Смердит!

— А как же иначе, ведь он давно уже разлагается. Потому ему и не больно.

— Почему разлагается?

— От проказы. Разве не знаешь: он Дунов сын, внук Якова Изгоя. Это у них в крови.

— Осталось что-нибудь?

— Ничего, один след. Теперь угомонится.

— Пусти его, пусть ползет, противно на него смотреть…

Граф медленно встает, пораженный и гневный, как выхолощенный бык, и вспоминает, что все это однажды уже было: он долго разлагался в каких-то огромных корытах из земли и ночи, а когда вода испарилась, он остался на дне и снова возник из лужицы влаги и грязи, смешанной с каплей слизи. Все это повторится, заметил он про себя: разложение, ожидание, слияние и снова я выползень и снова буду досаждать всем и вся…

Поднялся. Страшно жмут и давят новые итальянские ботинки на гвоздях. Он хромает, спотыкается. Болят ступни, словно всюду в них вонзаются гвозди. А может быть, это кусают крысы — живая, издающая пронзительный писк, серая масса, которая все время растет и множится. Он кинулся от них по длинным коридорам военного склада и прибежал на кухню. Запахло вареной капустой, и горячие половники засвистели над его головой. Граф ищет спасения в уборной и там сталкивается нос к носу с воеводой Юзбашичем.

— Тут-то ты мне и попался, — говорит воевода, — я знал, что ты сюда заглянешь. Ну, говори!

Деваться некуда. Стоит он, обливается от страха по́том и нижет ложь на ложь быстро-быстро. Две собаки — старый англичанин инженер Бели и итальянский интендант Чивини — начинают ловить его ложь на лету, одну за другой, точно зайцев. Одну хвать за хвост и — на части, другую хвать за горло и — конец ей; а какая сопротивляется, на ту они налетают вместе и разрывают. Остервенев, бросаются и на него: рычат, щелкают зубами, кусают за ноги, прогрызая обувь насквозь. Наконец валят с ног и тащат к Мршиной Баре, где осталась ржаветь его винтовка. «Это сон, — думает он. — Наверное сон, но если я тотчас не проснусь, они бросят меня в болото, и я уж никогда не проснусь. Подо мной провалится лед, вон как трещит. Страшно трещит, точно из ружья стреляют, сначала вдали, а потом все ближе, и некому мне помочь — все только смеются. Вот отпустили, не до того им, смеются, а Бара все ближе, вот-вот проглотит. Надо было бы бежать на гору, сверху виднее, что делать, но никто не хочет сказать, где она. Благо тому, кто знает, где эта гора…»

Видо Паромщик стоит на горе и не знает, что делать. Ослепительно сверкающее солнце ярко освещает покрытые лесом горы, долины, низины — все видно, но ничего не известно. Даже и то, что недавно было ясно, расплылось и помутнело в сверкающем просторе. Он пошел, как ему помнится, вытаскивать Байо из омута, в котором тот утонул; а оказалось, что омут совсем не похож на тот, у перевоза, — он огромный, коварный и полный невидимых опасностей. Видо почти раскаялся, что так, очертя голову, пошел; и даже испугался, что вернуться уже не может. Он вспомнил паром, сестру, мать, хижину и ощутил острую, как нож, ненависть к Байо Баничичу: какого черта он заблудился! Коли ты рохля, ни на что не способен, ходить и то не можешь — чего тебя понесло в гайдуки!.. В следующую минуту от ненависти не осталось и следа — ее сменили жалость и раскаяние: «Все мы виноваты, а я больше всех — хоть раз бы обернулся, и все было бы хорошо…»

Видо даже вспотел от огорчения, прищурил глаза и двинулся дальше. Он шел по следу, глядя по сторонам, чтобы не пропустить то место, где Байо поскользнулся и слетел вниз. Порой ему представлялось, что он уже прошел это место или его совсем не существует. «Нет такого места, это выдумка: Байо не поскользнулся и не слетел вниз, ведь он все время шел за нами след в след, мы слышали его дыхание, скрип снега под его ногами — потому и не оборачивались. И только наверху, на Повии, когда Гавро вел переговоры с мусульманами и когда казалось, что они не договорятся, Байо разыскал в кустах лазейку и прошел один, никого не окликнув, сначала думал, что они идут за ним, а когда спохватился, было уже поздно. Прошел и сейчас где-нибудь по ту сторону живой стены. Может, все они уже прошли и лишь дурак Видо Паромщик тщетно бродит в поисках несуществующего места. Орешник в долинах, мимо которого он проходит, знает это и потому с удивлением глядит на него и машет ветвями: нету, нету, прошел Байо; прошел вместе с вами и больше сюда не возвращался — не такой он глупый, чтобы, как ты, возвращаться прямо в западню…»

Такое же примерно состояние он испытывал, когда нырял в воду и чувствовал, что уже не выдерживает, когда белые камни на дне начинали ему говорить: уходи, беги, спасайся, ты сбился с пути. И сейчас только усилием воли он противостоял этим голосам, звавшим вернуться на поверхность, на Повию. Когда он наконец заметил Байо и увидел, как тот идет, едва передвигая ноги, точно выбравшийся из воды утопленник, он показался ему привидением. У Видо захватило дыхание, он остановился, чтобы вздохнуть, и с трудом вымолвил:

— Байо, что такое с тобой?

— Ничего! Если ты рохля, что ни порог, то и запинка, что ни шаг, то и спотычка.

— Почему не позвал на помощь?

— Не пришло в голову. Где все?

— Прошли, пропустили их мусульмане.

— А тебя послали меня искать. Зря. Кто не может справиться собственными силами, тому и жить не стоит.

— Собственных сил никому не хватит. Пропустят мусульмане и нас, если ничего не изменится.

Видо подхватил Байо под руку. Они посмотрели друг на друга, и им показалось, что теперь у них есть почти все, что нужно, — дорога, проход, общество и то неведомое, что называют одним словом: «будущее».

«В одном слове, — подумал Байо, — заключена порой целая бесконечность. И человек, в сущности, такая же неведомая и непризнанная бесконечность: когда его нет, то кажется, будто все пусто и бессмысленно, а стоит ему появиться — все проясняется и обретает смысл. У меня и этого «Легче легкого» было и раньше что-то общее: пришли мы с противоположных концов, я — от былого богатства, он — от вечной нищеты, и с удивлением обнаружили, что люди одинаковы и тут и там, что они братья, разлученные родичи, несчастные дети, что давно бродят по свету в поисках счастья для себя и других. Похоже, что мы нашли к нему путь и скоро обретем его, если вот так с противоположных концов идем навстречу друг другу».

— Глаза у тебя мутные, — сказал Видо, — словно ты все время нырял.

— Твои тоже ничуть не лучше.

— Правда?

— Это от солнца, никогда так не было. Боюсь за Видрича.

— Они пойдут к Лиму.

— К Лиму не пройти — там шоссе и милиция.

— Может, встретимся с той стороны.

— С какой стороны?

— Когда через Орван перевалят. Чего ты удивляешься?

— Не знаю, — сказал Байо, уже думая совсем о другом. — Может быть.

«Все как нарочно, — подумал он про себя, — и снег, и солнце по-сумасшедшему сияет. Будь туман, или дождь, или хотя бы облака, как вчера и как все последнее время, день был бы покороче и кому-нибудь, может быть, и удалось бы остаться в живых, а так вряд ли. В сущности, если разобраться, то больше всего виноват я! И вечно так — мстит мне какой-то поганый черт. За то, видно, мстит, что я не знаю его нрава и законов, но незнание не оправдывает, напротив… Выбрал землянку у Поман-воды, а она оказалась самой сырой; согласился на диверсию с расчетом, что снег не выпадет, а он выпал; предложил встретиться на Софре в случае внезапного нападения, а у самого нет сил подняться на гору. Из-за меня люди вовремя не поднялись, из-за меня не смогли вовремя пробиться. Сомневаюсь, чтоб нам удалось собраться, плохо наше дело, упустили время — теперь и дохнуть будет некогда, а не то что собраться. Разве только там, где нет ни правых, ни виноватых…»