Наталья Баранская - День поминовения Страница 52

Учителя меня корили: девочка хорошо учится, дайте ей образование среднее закончить. Говорю, закончит, видите, она вся истаяла, дайте ей подняться.

И верно, на другой год вернулась в школу поздоровевши, закончила с отличием, а потом поступила в строительный техникум. Теперь уж она инженер-строитель, с дипломом, только дело это не по ее характеру. Живет со мной. Вышла замуж, но вскоре разошлась, грубый был человек, не смогла она его перетерпеть, не по душе.

Алевтина тоже пошла по инженерному делу — машины строить — и еще бы раньше Липочки диплом получила, но вышел у нее перерыв в образовании: еще на производстве была, училась в вечернем, закрутила с одним и заимела ребенка. Аборты тогда запрещены были, бабы уродовались, как сумеют, старухи были, промышляли этим, многих на тот свет отправили. Она у меня совета просила, что делать. “Рожай,— говорю,— всякому свое счастье, авось вырастим” Родила мальчонку, назвали Васенькой, в честь деда. До трех месяцев покормила сына, потом мне отдала, говорит, я в институт перехожу на дневное отделение, но не в Москве, а в Ленинграде. “Как же так,— говорю,— он еще грудной младенец, разве можно ребенка бросать?” А она мне: “Ты говорила “рожай, вырастим”, вот и расти!” Она всегда нахальная была, Тинка, и до других дела ей не было. Вот и оказалась я опять в матерях. Спасибо, кухня молочная открылась, работу нашла дома делать — белье шить для больниц и детских садов.

Помог мне маленький Васенька с горем сладить. А то я все с мужем своим разговаривала, то про себя, а то и вслух,— советовалась, отвечал он мне, и в жизни у нас не было такого ладу. Только, думалось, плохо у меня с головой. А с ребенком все это прошло, столько заботы на меня упало. Так и растила его, он меня мамой звал. Алевтина в Ленинграде институт окончила и замуж вышла. Рассказала мужу про Васю, но он его усыновлять не захотел, а потом у них сын родился, и Васенька сделался совсем мой.

Вырастила я детей, вытянула. И Вася в армии отслужил, техникум кончил по электричеству, и уже женат, и сынок есть, правнучек мой. Живут неподалеку, навещает меня Вася, что в доме починить, уладить — все сделает. Электричество провел по всему участку, вечером везде лампы горят — люминация.

Живу на старости лет в покое с Липочкой вдвоем. Делаю что мне любится: в саду работаю, по праздникам пою в церкви, в хоре, голос не пропал, чистый. Мы с Липочкой птиц любим, зверушек — белок, ежей. Подкармливаем всех. Ежиха еженят стала приводить, а дятел супругу прилетать научил. Синицы, те и вовсе хозяйки стали — на терраску летают запросто, а то и в кухню наведаются. Белочка каждый день прибегает из ближнего оврага. И всем есть угощение по вкусу, кому творожку, кому орешков да семечек, кому каша пшенная.

Однажды, вскорости после войны, подобрала Липочка на асфальте птичку махонькую, не покалеченную, а так, примятую. Что за птичка, мы не знали, но видно по клювику, что не птенец. Мы ее выходили, Липочка все мошек по вечерам ловила, комаров — птичку кормить, потом она и клевать начала. Так поверите ли, птичка так ко мне привыкла, что сидит и сидит у меня на голове, в волосах, будто это ее личное гнездо. Что ни делаю по дому, все с птичкой на темечке. Она полетает, полетает и обратно ко мне садится. Даже смех берет. А лягу, глаза закрою, малютка мне реснички клювиком перебирает, причесывает. Такая мне утеха была, сказать не могу. Однако оторвалась она от меня весной — в сад улетела. Наведывалась сначала, а потом и вовсе нас покинула, должно, улетела на вольную жизнь.

И все мы с Липочкой вспоминали ее и думали: что за птичка такая чудесная? Откуда взялась и куда улетела?

Я прощаюсь со Звенигородом. Лето прошло — первые дни сентября. Пора уезжать. Позавчера ребята пошли в школу, все с букетами, целое шествие цветов двигалось из Посада через мост и поднималось в гору.

Медленно иду по деревянному низкому мосту, останавливаюсь, оглядываюсь. Как хороша Москва-река в лучах предзакатного солнца,— они пронизывают заросли ивняка, свет играет в листьях разными оттенками зеленого. Быстрые струи вырываются прямо из-под ног, свежесть и запахи близкой воды овевают лицо. Солнце наполняет желтеющие кроны старых ив, растущих под Городком, и отсюда, с моста, они кажутся большими золотыми шарами.

Люблю Звенигород, люблю его старину — монастырь, храмы, хоромы окрестных усадеб, его природу — глубокие тенистые овраги с бьющими из-под земли студеными ключами, соснами, стремящимися ввысь, его леса и луга, речные излучины, за которыми открываются новые просторы, далекие дымчатые дали, видные сверху, с гор.

Привязалась и к здешним людям: вот уже двадцать лет снимаю на лето дачу то у одних, то у других. Хозяева этих скромных домиков труженики — днем на производстве в ближних краях, вечером около дома, в огороде, в саду.

Здесь, в Звенигороде, свела меня судьба с двумя прекрасными женщинами, тоже пережившими войну. Это Лизавета Тимофеевна и Аксинья Кузьминична. Одна живет здесь, другая приезжала летом, дачницей.

Примут ли они, признают ли себя в написанных мною портретах,— все же это не фотография, а живопись. Многое из рассказанного ими вошло в эту книгу. Еще дороже, чем воспоминания, для меня их дружба, в которой каждая открывала богатство своей души. Разные натуры, но есть в них общее, для меня важное: они русские крестьянки. Такими они остались и расставшись с деревней, одна раньше, другая позже.

Много ценного укладывается в два слова “русская крестьянка”. Твердость и чистота нравственных устоев, принятых от предков и впитанных от родной земли, сила и стойкость духа, доброта и терпение, материнская мягкость и женская гордость.

Прошли эти женщины через страшные испытания: вынесли войну, сохранили детей, вырастили, поставили на ноги, исплакались, перетерпев горе, но не сломились, не опустили руки. Вместе с теми, кто сражался, они трудом своим и заботой, верностью и преданностью спасли Родину.

Мысли такие от них далеки, и скажи им это, удивятся,— потому что они великие скромницы и вообще мало думают о себе. Может, я не говорила бы этого об Аксинье Кузьминичне и Лизавете Тимофеевне, но ведь за ними стоят сотни, тысячи, сотни тысяч таких же.

Многое держалось и держится на них, и хочется верить, что душевное здоровье и чистота, переданные детям и внукам, помогут подняться нашему народу, уставшему от испытаний.

Сокрушающие бури принял на себя русский народ. Ломали бури под корень, порою вырывали с корнем, и завалы от буреломов еще не истлели на нашей земле, но глубинные корни свои народ сохранил.

Вынесли мы страшную войну, потери наши и поныне не сосчитаны, и не только в убитых они, а во многом другом также. Потеряны были надежды на перемену жизни, которую принесет выстраданный мир,— на справедливость и свободу.

И все ж поднимаются из глубин живительные соки, пробиваются вновь от глубинных корней ростки надежды... Только бы не сломать, сберечь, дать окрепнуть и вырасти.

Отрываюсь от мыслей, от речных далей и вижу, как спускается к мосту худенькая женщина в голубом платье с бидоном в руке. Узнаю Лизавету Тимофеевну. “А я на ключик пошла, да решила: зайду сначала к вам, может, уехали”.— “Ну как я могла — не простившись?” Зову к себе, нет, уже поздно. Так и прощаемся — на мосту. То я дойду до ее конца, то она идет обратно со мной. Говорим о детях, о внуках, о ручной ее белке — убежала из сада, не поймали бы мальчишки.

О многом мы думаем согласно. Лизавета Тимофеевна говорит, что в конце жизни особенно начинаешь любить все живое — “аж сердце щемит”. Мне тоже ведома эта пронзительная любовь. Даже тех, к кому ранее была полностью равнодушна, кого, случалось, бездумно убивала, — ос, пауков, — не трогаю, выручаю из беды и стараюсь не наступить на переползающего дорожку.

 “А людей,— спрашиваю,— жалко?” — “Людей не так, люди сами себя защитить могут. Несчастных, конечно, жаль. Однако зла люди творят много, а звери и птицы зла не знают”.

Вспомнила, как на днях кто-то спустил в реку картонную коробку с кошкой, как намокла коробка и погружалась в воду, плывя по стремнине, а кошка едва держалась на углу и, уцепившись за стенки, жалобно мяукала, умоляя о спасении. С берега смотрели: кто бранил мальчишек (их, конечно, проделка), кто смеялся, кто ждал с интересом, как кошка утонет. Но рыбак с лодки зацепил удочкой, причалил коробку, спас. Говорили, что сделали это вовсе не мальчишки, а владелица дома, у которой дачники оставили кошку.

Мы еще на мосту, у берега, совсем близко от нас копошится в прибрежной воде что-то большое, темное. Водяная крыса! Грызет сочные стебли осоки, не обращая на нас внимания. Рядом останавливается полная женщина в платочке, спрашивает: “Внутрия?” Да, нутрия. Здесь их разводят, но правильно называть не научатся. Крыса не отплывает, делает свое дело. “У нее небось тут нора близко и дети есть”. В глазах женщины блеснул алчный огонек. Может, думает: хорошо бы поймать “внутрию”, откопать нору с детенышами — вот и начало завода.