Наталья Баранская - День поминовения Страница 53

Лизавета Тимофеевна тянет меня за руку обратно, к середине моста — сейчас толпу соберем, еще начнет кто нутрию ловить. Здесь, на чистом свете, среди реки, дальше от берега, глаза у Лизаветы Тимофеевны ярко-голубые. Говорю ей: “Глаза, как у молодой”. Ей приятно, улыбается, но вежливость требует возразить. “Какая уж молодость? — Потом рассказывает: — Недавно шла тоже на ключик — с голубым бидоном, и платок голубой, и платья на мне эта, голубая. Навстречу отец Никодим: “Ах-ах-ах, и вся-то она голубая, и глаза голубые — настоящая незабудка”. Смеется”.

Ей приятно, что заметили, взглянули, любуясь, похвалили. Ведь это бывает редко, а в жизни ей недостало любви, ласки и восхищения

Она в церкви все еще поет “вторым сопраном”, голос есть, но сил уже мало, устает. В хоре одни старушки, часто ошибаются, путают, отец Никодим сердится и поправляет их безжалостно громко. Лизавета Тимофеевна службу помнит с давних пор, с детства. Прощаемся: “До следующего лета!” — “Если будем живы...”

Звенигородский лес, когда-то бескрайний, теперь затеснен со всех сторон и всеми обижен. Виноваты мы перед русским лесом, добрым, дружелюбным.

Вечером он стоит перед моими окнами темной стеной, и только сквозь верхушки деревьев, через тонкий узор черного кружева, просвечивает чуть розоватое небо, отсвет гаснущей вечерней зари.

Лес будто совсем рядом, но на самом деле между крайней улицей городка и лесом лежит овраг. Здесь протекает ручей, скрытый осокой, он прячется в зарослях голубых незабудок, его почти не видно, только слышно. Под мостками, на пересечении двух тропок, сливаются два ручья. Один, более сильный, течет из глубины леса по старому оврагу, другой, меньший, вытекает из оврага молодого. Главный ручей был когда-то речкой и сохранил ее имя — Жерловка. “Жерло” означает отверстие, пустоту, провал. Вода многих ключей, выбегающая из подземных пустот, наполняла Жерловку, питает и сейчас оба ручья, стесненных завалами в узких, непрочищенных руслах.

От мостков расходятся две тропки, одна идет вдоль опушки, по краю меньшего оврага, другая поднимается отвесно на крутой склон оврага старого. Первая ведет от поляны к поляне, вторая сразу уводит в глухой лес.

Поляны открываются в светлом лесу одна за другой, и почти на каждой стоит одинокое большое дерево, выросшее свободно, не затесненное, не затемненное, раскинувшееся просторно на свету и на ветру. На одной поляне шатровая ель, высокая стройная красавица в кружевных оборках свисающей хвои; на другой кряжистый дуб сильными узловатыми ветвями поднимает ввысь ровную округлую крону; на третьей — береза-тройняшка вытянула из одного гнезда три ствола, далеко вверх унеся легкие ветки, играющие на ветру А есть поляны, отданные только цветам и травам,— лесным колокольчикам, зверобою, ромашкам,— их окружает хоровод молодых елок.

Пройдешь немного, и лес уже изменился. Вот сосновая рощица, вытянувшаяся из тесных посадок, в ней сумеречно, много сухих веток, молоденьким соснам не хватает свободы, чтобы раскинуться.

Дорожка вскоре повернет, пойдет книзу, посвежеет воздух, тут в чаще прячется овраг и берет начало Жерловка. Это настоящая чащоба, через которую не продерешься,— елки, осина, кусты можжевельника. А вот опять иной лес: зеленый полумрак, под ногами мох и папоротник. И все разнообразие, все эти картины открываются перед вами одна за другой.

Лес зеленый, зелень разноцветная, разных оттенков. Темные до синевы ветки больших елей, светлые, в желтизну, побеги молоденьких елочек, глянцево-зеленые листики берез и бархатисто-зеленые листья липы, серовато-зеленая, отливающая серебром хвоя молодых сосен. Живописен летний лес, а лес осенний? Давно нарисованы картины осеннего леса, и лучше, чем сказано в четырех словах — “в багрец и золото одетые леса”,— не скажешь.

А запахи леса? Аромат нагретых солнцем смолистых стволов и теплой хвои, и другой — хвои, намокшей под дождем, особый, терпкий, крепящий запах дуба или влажный, с грибным привкусом запах лесной чащи...

Столько наслаждения и радости дает лес, и как мало мы бережем его, как много наносим ему ран, сколько причиняем вреда!.. Не в беззащитности ли, не в доброте ли его причина нашего небрежения и невнимания?

Лес утешает и успокаивает тех, кто устал от шума и суеты, от спешки. После долгой прогулки, отдыхая, прижмитесь к дереву, обхватите ствол руками, прислонясь щекой, и вы почувствуете легкое покачивание, услышите тихое поскрипывание, щека ваша ощутит тепло коры, чешуйчатой, или гладко-шелковистой, или сурово-морщинистой. От дерева идут к вам токи дружелюбия— дерево поддерживает вас, передает вам свою крепость.

Хоженый-перехоженый лес всегда приберегает для вас что-нибудь новое, какой-то неведомый, невиданный еще уголок. Так открылась вдруг заброшенная заросшая дорога — зеленая. Чтобы попасть на нее, надо обогнуть большую травянистую вмятину, налитую дождевой водой, не высыхающую и заселенную всяческой водяной живностью. Дорога тиха и безлюдна. В ее начале стоит старый дуб с двойным стволом, выгнутым у подножия. На него можно присесть, послушать птиц и жестяной шелест дубовых листьев. На травянистой дороге едва различимы две колеи. Когда-то тут ездили на телегах. Куда? Должно быть, просто в лес, дорога никуда не ведет. Теперь она закрыта — перегорожена упавшей сухой, серебряной от старости лиственницей с голыми жесткими ветвями, вколовшимися в землю. И будет лежать это дерево, как и другие упавшие, как сухие ветки в молодом сосняке, как лежит десятилетия прогнившая колода, замыкающая лесную дорогу.

Дальше начинается вековая березовая роща, деревья так стары, что потеряли свою белизну, стволы серые, будто присыпаны золой. Дряхлеют старые березы, вот свалилась одна, другая, переломившись, повисла на соседках, укорачивая их жизнь.

А человек не приходит на помощь.

Тропка приводит к малиннику, заросшему густо крапивой. Могучая крапива — признак близкого жилья, и, правда, начинаются служебные постройки дома отдыха, вокруг них свалка металлолома и разной дряни. Лучше возьмем левее и выйдем на крутой склон все того же лесного оврага, по которому бежит Жерловка. Замыкается кольцо нашей прогулки. Мы стоим на высоком берегу Жерловки, теперь малого ручья. С этой горы видны вершины сосен, растущих по склонам, спускающихся вниз и поднимающихся вдали по другим склонам других оврагов. Иссиня-зеленое море, чуть посеребренное поверху, колышется на ветру. Отсюда, с самой верхней точки, овраг открывается, как лесное ущелье, крутой склон усиливает чувство высоты, и кажется, что самый воздух внизу окрашен синевой.

Звенигородский лес пережил, выстоял войну. Выдержит ли он нас — наши вторжения, наше равнодушие, невежество, пакощенье?

У ДАЛЕКИХ МОГИЛ

Конец пути

Приближалась встреча с могилами, со смертью, обездолившей женщин. Они притихли, сидели в одном купе, жались друг к другу.

Аксинья вдруг засмеялась.

— Хотите, сон вам скажу, как я в Америку к президенту ездила?

— Небось сейчас и придумала...

— А пусть и придумала, давай, Ксюша, разговори нас...

— Вот слушайте: приехала я в Америку, говорю: “Мне бы повидать президента вашего”. Отвечают: “Он в белом доме сидит, а белый дом отсюдова далеко”. Расспросила, как идти, по какой дороге, пошла. Подхожу, белый дом издали видать: стоит на горушке, белый, как сугроб снежный, аж в глазах режет. Взошла на крыльцо, а там стража, не пущают. Вышел ко мне офицер ихний,— что, да как, и откудова явились. Объясняю: я, мол, вдова, русская крестьянка, из-под города Орла, из Советского Союза, приехала у президента кой-чего спросить. Офицер говорит: президент сильно занятой, принимать не расположенный, но я вас допущу, раз вы из такой дали приехали, только знайте: задать можете три вопроса, не больше, а если будете неуважение позволять, то будет вам плохо. Стоит позади президента главный охранник, с револьвертом, и в случае чего будет стрелять. Первое предупреждение — стрелит в потолок, второе — вам под ноги, а третий раз стрелит в самое сердце.

Хорошо, говорю, я согласна, ведите к президенту. Сдайте, говорит, в гардероб свое оружие. Какое оружие? Ну, что есть: гранаты, автоматы, пистолеты, минометы... Да нет у меня ничего, вот — пустые руки. А пальто сымать? Оглядел меня, говорит, пальто можете не сымать, идите в пальте. А она у меня хорошая, бархатная,— я молодая щаповита была, любила рядиться. И платок на голове с цветами да с кистями. Посмотрел офицер, видно, я ему пондравилась, идите, говорит, я вас сам провожу.

Пошли. А дом большой-пребольшой, одна зала за другой, везде богато — люстры хрустальные, горки с посудой хрустальной, фикусы высокие в кадушках. Под ногами ковры. Входим в главную залу, все золотом изукрашено, все блестит, и стоит в глубине трон, перед ним телевизор, а на троне сидит президент. Мужчина как мужчина, не старый еще, одет прилично, не хуже как наше правительство. А позади трона стоит большущий негр, и в руке у него револьверт, тоже большой.