Бруно Апиц - В волчьей пасти Страница 56

— Лагерь уходит несколькими партиями, — продолжал Швааль. — Ежедневно — по пятнадцати тысяч человек. В первую очередь — евреи. Маршрут — Гоф, Нюрнберг, Мюнхен. Штурмбанфюрер Камлот распределяет конвойные отряды!

— А что делать моим эсэсовцам, когда они доберутся со всей этой сволочью до Мюнхена? — спросил Камлот.

Швааль усмехнулся уголками рта.

— Много ли сволочи доберется до Мюнхена — ваше дело, штурмбанфюрер. Мое дело — не оставлять в лагере трупов.

— Ага, понимаю! — язвительно усмехнулся Камлот. — Вы хотите разыграть перед американцами лояльного человека, а мыть грязное белье предоставляете мне.

— Нет, вы просто не понимаете меня, штурмбанфюрер, — наставительно ответил ему Швааль. — За то, сколько заключенных умрет до Мюнхена, вы ответственности не несете. От меня вы, во всяком случае, не получите приказа убивать заключенных. Но заметьте, выстрел по беглецу — не умерщвление, а акт гуманности.

Камлот скрестил руки на груди.

— Хитро, очень хитро.

— Вы ведь стреляете охотно, штурмбанфюрер, — любезно ответил Швааль.

— Можете на это положиться, — шутливо отозвался Камлот.

Этой словесной дуэлью они достигли достаточного взаимного понимания.

— О начале операции я отдам дополнительный приказ. Начиная с нынешнего дня комендатура и войска в любой час должны быть готовы к действию. Выход из лагеря и отпуска прекратить немедленно! — Швааль подбоченился, расправил плечи и выпятил живот. — Господа, — уже неофициальным тоном обратился он затем к собравшимся, — рекомендую вам принести в порядок ваши частные дела и вместе с семьями подготовиться к отступлению!

Надзиратель принес Розе на ночь сенник и одеяло. На единственных в камере нарах лежал Пиппиг, его состояние час от часу ухудшалось. Пока Розе еще мог говорить со своим измученным товарищем, он кое-как держался и не терял надежды. Но теперь Пиппиг уже не отвечал ему, его тело горело в лихорадке, и Розе, на которого жалко было смотреть, сидел, скрючившись, на сеннике в углу. Он с ужасом ожидал ночного допроса. И страх, как его второе «я», сидел, тоже скрючившись, рядом с ним.

От вещевой команды не удалось полностью скрыть, что ребенок был переведен в шестьдесят первый барак. Из разговоров заключенных узнал и Розе. Это обстоятельство так мучило его, что он, чтобы не услышать еще чего-либо лишнего, готов был заткнуть себе уши. Но прошлого не вернешь, и вот он сидит здесь, отягощенный тайной, в которую вовсе не хотел проникать.

Ночь была ясная. На оштукатуренном потолке камеры лежали тени от прутьев оконной решетки, словно растопыренные пальцы большой руки. Розе не хотелось ложиться — каждую минуту его могли вызвать.

Розе напряг слух. За дверью стояла мертвая тишина. В темной камере было холодно, как в могиле.

— Руди…

От нар не доносилось никакого ответа.

— Руди…

Розе прислушался к своему голосу. Затем встал и на цыпочках прокрался к Пиппингу. Тот лежал, слегка подогнув ноги. Голова соскользнула с клинообразной подушки.

«Что, если он умрет?» — Розе судорожно глотнул.

— Руди…

Розе с трудом владел собой. Ему хотелось кричать, но он был слишком робок. Ему хотелось барабанить кулаками по двери, но он был слишком труслив. Заткнув себе кулаками рот и весь сжавшись в комок, он повернулся, чтобы отползти на свой сенник, — и вдруг окаменел. Нарушив тишину, в замке толкнул ключ, и дверь отворилась. Метнувшийся в камеру жесткий луч карманного фонаря безжалостно ударил Розе в лицо. Вошел молодой эсэсовец, ночной дежурный.

— А ну пошел отсюда!

Он грубо вытолкнул скорчившегося Розе из камеры.

Приблизительно в тот же час темная фигура притаилась за дощатым строением эсэсовского свинарника. Здесь, на северном склоне лагерной территории, еще видны были кое-где остатки горного леса. Перед свинарником тянулись здания лазарета для заключенных, напротив него — отгороженный от так называемой «лазаретной дороги» Малый лагерь.

Фигура, защищенная дощатым строением, долго оставалась неподвижной. Человек, казалось, прислушивался. Недалеко от свинарника проходила, оцепляя весь лагерь, ограда из колючей проволоки. Через проволоку был пропущен электрический ток. На бетонных столбах ограды, отогнутых верхним концом внутрь лагеря, горели красные лампочки. На вышках стояли часовые. Очевидно, на них и сосредоточивала все свое внимание неподвижная фигура, неотрывно наблюдавшая за вышками. Казалось, у этого человека было зрение ночной птицы. Черными тенями выступали пулеметы над перилами вышек. Фигура не двигалась. Так же неподвижно стояли и часовые, закутавшись в шинели и скользя взглядом по лагерю. Время от времени они переминались с ноги на ногу, и тогда дощатый настил трещал под их сапогами.

Внезапно фигура пригнулась и быстрой беззвучной тенью метнулась к одному из пней. Здесь она, присев на корточки, огляделась, рассчитывая перебежку до ближайшего дерева. Улучив благоприятный миг, она в два прыжка бесшумно достигла следующей цели. Человек был без башмаков, в одних носках. Это был заключенный. Он двигался с ловкостью акробата. Вот он прижался к дереву и снова стал выжидать. Впереди оставалось самое трудное — надо было пересечь широкую «лазаретную дорогу». Долго разглядывал он, колеблясь, вышки и окружающую местность.

Потом он снова пригнулся, с проворством ласки шмыгнул через дорогу и, очутившись на открытом пространстве, бросился между деревьями и пнями на землю. Полежал, не шевелясь, слившись с землей, затем пополз от дерева к дереву в сторону Малого лагеря. Осторожно приподняв нижнюю проволоку ограды этой части лагеря, человек прополз под ней. Теперь он достаточно далеко отошел от вышек, чтобы с большей уверенностью пробираться между отхожими местами за бараками, между всяким хламом и бочками с отбросами к шестьдесят первому бараку. Тесно прижавшись к стене барака, он осторожно нажал дверную ручку и отворил дверь лишь настолько, чтобы протиснуться внутрь.

Ночь была безветренной, и человек не стал закрывать дверь. Он постоял у входа, чтобы дать глазам привыкнуть к темноте. Затем постарался сориентироваться. Вон там стеклянная перегородка. К ней и прокрался заключенный. Дверь не была затворена плотно. Он шмыгнул внутрь. На койке спал Цидковский. Три его помощника лежали на сенниках прямо на полу. Цидковский храпел. Прикорнув за его спиной, спал ребенок. Осторожно, останавливаясь после каждого шага, пробрался заключенный мимо спящих санитаров. Дойдя до Цидковского, он бережно просунул руки под ребенка и поднял его. Это было проделано так ловко, что мальчик даже не проснулся. Бесшумно, как кошка, пришелец покинул со своей добычей барак. Дверь он за собой притворил.

Выбравшись наружу, он помедлил, размышляя. Мальчонку надо было разбудить, чтобы он не испугался и, боже упаси, не закричал. Слегка потряс он спящего крошку. Тот проснулся, чуть слышно вскрикнув от испуга. Заключенный быстро закрыл ему рукой рот и стал говорить успокаивающие польские слова, качая ребенка и нежно прижимая к себе. Заметив, что происходит что-то необычное, смышленый малыш догадался об опасности и вел себя тихо. Польские слова, которые человек произносил с сильным русским акцентом, оказывали свое действие. Мальчик обвил ручонками его шею так, как показал заключенный, и крепко держался за нее. Мужчина прижал малютку к себе, пригнулся и беззвучно удалился.

Сгорбившись еще сильнее, чем раньше, возвратился Розе через какой-нибудь час в камеру. Конвоировавший его ночной дежурный усмехнулся, глядя на эту жалкую фигуру.

Не взглянув на Пиппига, прокрался Розе на свои сенник и заполз под одеяло, с отвращением думая о своем малодушии.

Клуттиг внезапно проснулся — громко звонил телефон у его постели. На проводе был Гай. Еще не проснувшись окончательно, слушал Клуттиг его трескучий голос.

— Алло! Эй вы, дурачье! Забирайте своего еврейского ублюдка из шестьдесят первого барака в Малом лагере.

Клуттиг мгновенно пришел в себя.

— Дружище, Гай, как это тебе удалось…

— Приложил немного ума, — донеслось с другого конца провода.

В аппарате щелкнуло — Гай повесил трубку.

Клуттиг присел на край кровати и уставился перед собой, затем, просунув руку под пижаму, он нервно почесал под мышкой. Нужно было действовать немедленно. Наскоро одевшись, Клуттиг помчался к лагерю. Через стражу у ворот он предупредил часовых на вышках, что идет в лагерь, захватил с собой одного из блокфюреров, наспех объяснил ому, в чем дело, и бросился к шестьдесят первому бараку. Влетев за перегородку, он включил яркий карманный фонарь и рявкнул:

— Встать!

Еще ничего не понимая, поляки, сразу очнувшись, повскакали с постелей. Цидковский инстинктивно набросил на койку одеяло и стал возле нее.