Георгий Косарев - Сердце прощает Страница 6

Когда отбор заложников был закончен, офицер объявил черезпереводчика:

— Итак, я верен себе. Вы убедились, что я не пускаю слов на ветер. Выне захотели выдать преступников, теперь за них своими головами ответятони. — Он небрежно махнул рукой в том направлении, где, скучившись, вокружении автоматчиков стояли отобранные им из строя люди. После этого, неснимая перчаток, он вынул из кармана батистовый платок, отер вспотевшийлоб и назидательно добавил: — Имейте в виду все, а ты, староста, вособенности, так мы будет поступать всякий раз, когда будут нарушатьсяприказы нашего командования.

Яков Буробин низко, покорно склонил голову. Офицер, точно сбросив ссебя тяжелую ношу, распрямил плечи с узкими серебряными погонами и сусмешкой сказал:

— А теперь к Еремину.

Двери и окна в доме Сидора Еремина были открыты. Солдаты осмотрелидвор, перерыли все вещи и не нашли ничего, что показалось бы им достойнымвнимания. В избе пахло древесным дымком и свежеиспеченным хлебом. На чистовыскобленном столе стоял желтый самовар. Возле него лежал забытый второпяхситцевый фартук. Офицер потянул воздух носом и брезгливо сморщился.

— Фу, хижина дикарей! — пробормотал он по-немецки, затем, сощуривглаза, глянул на старосту и строго спросил вдруг по-русски: — Где естьэтот... Ерьемин?

Стянув с себя одну перчатку, он дотронулся до самовара и мигомотдернул руку.

— Сокрамент! — выругался офицер. — Он есть горячий! — И продолжалпо-немецки: — Еремин не мог успеть далеко уйти. Скорее всего он прячетсягде-нибудь в норе под своим домом... Быстро, огонь!

Когда офицер вместе с Чапинским и старостой покинули избу, солдатыщелкнули зажигалками, подожгли бумагу и сунули ее под пучки соломы,свисавшей с крыши. Огонь побежал по сухой кровле, пахнул первымимутно-желтыми струями дыма. Через пять минут рыжее, с золотистым отливомпламя охватило весь дом.

...Склонившись над Любой, Марфа ласково приговаривала:

— Доченька, милая, что с тобой? Ну, успокойся! Я тебе дам капель.

— Не надо, мама, не хочу капель, — сквозь слезы ответила Люба. — Зачто они расстреляли бабушку Пелагею, деда Никиту?.. За что? Они же невиноваты...

— Что им, дочка, наши слезы, наша кровь? Поступают с народом, как соскотиной. Истинные ироды... Но слезами горю не поможешь.

Люба приподнялась на постели и, как когда-то в детстве, уткнуласьматери в грудь. Марфа нежно прижала ее к себе.

За стеной дома послышался шорох, потом тихий стук в ставню. Любавытерла слезы и, встав, направилась к окну. Потом, увидев в сумеркахВиктора, вышла из избы.

Легкий ветерок шелестел повядшей травой, потускневшими листьямиберезок. Пахло пылью и едкой гарью. Из-за закрытых окон домов долеталприглушенный скорбный плач женщин и детей.

— Слышишь? — спросила Люба.

— Да, плачут, — сказал Виктор.

— Что же мы наделали!.. Уж лучше бы вражины жрали наш хлеб, только быне трогали людей...

Они двинулись к околице и какое-то время молчали. Казалось, Виктортоже был подавлен и не находил, что ответить. Но когда поравнялись скрайней избой, он тихо, но твердо сказал:

— Понимаешь, они убили не только наших. В Выселках, в Губино немцырасстреляли поголовно чуть ли не всех жителей. Там хлеб не горел. Этотолько ведь предлог — хлеб. Деревню Куркино всю сожгли, а жителей угналинеизвестно куда.

— Откуда я знаю, что там было? — вздохнула Люба.

— А как на тебя смотрел этот гад? — сказал Виктор ипорывисто-безотчетно притянул девушку к себе: в эту минуту он видел передсобой только ее глаза.

— Оставь меня. Как тебе не стыдно?

Виктор виновато произнес:

— Люба, я же тебя люблю. Скажи, а ты... ты любишь меня?

Люба вздрогнула и еще больше потупилась. Сколько мучительных иволнующих раздумий осталось у нее позади в ожидании этой минуты, этихсладких, желанных слов, окутанных для нее непроглядной тайной! И как жегорько было то, что эта минута, этот первый робкий поцелуй вместе сословами о любви пришли к ней одновременно с огромным горем, обрушившимсяна жителей родной деревни. Перед ее глазами, как и прежде, стоялассутулившаяся Пелагея — мать Сидора, — и Любе мнилось, будто она не сводитс нее укоризненного взгляда. Она снова вздрогнула.

— Что с тобой, Любушка?

— Пусти! Разве ты забыл Пелагею, деда Никиту? — дрожащим голосомсказала она.

Виктор, стараясь унять стук своего сердца, сдавленно сказал:

— Как же не помнить... Кажется, кто-то крадется, — вдруг прибавилон. — Ты слышишь?

Раздвинув ветви орешника, они уставились в вечернюю мглу, туда,откуда уже четко доносились шаги. Скоро перед ними вырос человек скакой-то бесформенной ношей в руках.

— Кто идет? — негромко окликнул Виктор.

Человек от неожиданности остановился и словно замер. Но вот, бережноопустив ношу на землю, он пристально вгляделся в кусты и ответил:

— Виктор, это я, Сидор. Подойди ко мне.

Прижавшись к юноше, крепко держась за его руку, Люба прошептала:

— Что с ним? Куда это он?

Виктор вместе с Любой вышли из орешника. Когда они приблизились кСидору, они увидели на бровке тропы, под тонкими ветками ивняка, сухонькоебезжизненное тело Пелагеи. Лицо ее было обращено в их сторону и в темнотеказалось светлым застывшим пятном.

— Тихо, — предупредил Сидор. — Надо похоронить... Фрося уже накладбище, могилку копает.

Виктор растерянно смотрел на мертвую Пелагею, на Сидора. Ереминчуть-чуть откашлялся и снова взял мертвое тело матери на руки.

— Давайте вдвоем, — предложил Виктор.

Сидор молча кивнул, и они понесли покойницу вместе. За ними сопущенной головой шагала Люба. «Я преступница, — думала она. — Я виноватав гибели Пелагеи, деда Никиты и других...»

Ночь была теплой и душной. Чистое с вечера небо заволокло тучами. Наокраине кладбища, над бугром свежевырытой земли стояла недвижно, опершисьна лопату, Ефросинья. Заслышав приближающиеся шаги, она обернулась. Лопатав ее руках звякнула о камень.

— Сидор, это ты? — спросила она и, не дожидаясь ответа, шагнуланавстречу мужу.

Сидор и Виктор подошли к могиле и осторожно опустили тело Пелагеи наземлю.

Ефросинья склонилась над мертвой свекровью и тихо запричитала:

— Маменька, несчастная, и за что только они тебя убили? Чем тыпровинилась?..

Сидор, опустившись перед матерью на колени, достал носовой платок иотер им лицо покойницы. Виктор и Люба стояли с поникшими головами.

Над могилой подул резкий ветер. Затрепетали листья берез, скрипнулараз и другой надломленная ветвь.

— Прощай, мама! — сказал Сидор. Он поцеловал холодный лоб матери.Ефросинья сняла косынку и прикрыла лицо Пелагеи.

С кладбища они вышли на проселок к селу. Некоторое время шли молча,как будто остерегались разбудить кого-то своими голосами. На перекресткедорог Сидор остановился и сказал:

— Ну что ж, ребятки, прощайте, нам теперь в другую сторону, — и онуказал рукой куда-то в темное мглистое поле.

Люба подавленно спросила:

— Куда же вы пойдете ночью-то?

— Свет не без добрых людей, — ответил Сидор и, немного помедлив,шепнул Виктору: — Скоро свяжусь с тобой... О нас не беспокойтесь, непропадем, — твердо добавил Сидор и, махнув рукой, зашагал вместе с женоюпо едва различимой стежке в темное поле.

Глава пятая

Две недели Игнат Зернов пробыл на учебном пункте. Нелегкимипоказались ему эти дни после размеренной домашней жизни.

Деревянные казармы, палатки, наспех вырытые землянки былипереполнены, а люди все прибывали. Но никто не обращал на это внимания, —оно было приковано к фронту.

В короткие передышки между занятиями по боевой подготовке уставшийИгнат пытался представить себе бои, которые велись против фашистов наблизком ему Западном направлении. Тревожные размышления невольновозвращали его к довоенной жизни, к семье, к детям: «Где-то они теперь?Как живут? Как себя чувствуют? Ушли ли на восток? А вдруг остались наместе?» Последняя мысль заставляла больно сжиматься сердце. Ведь враг,добравшись до селения Игната, мог лишить его семью не только угла и хлеба:сама жизнь дорогих ему людей была под угрозой.

Когда из запасной бригады стали отбывать первые маршевые роты, Игнатс завистью смотрел на отъезжающих. Но вот настал день, когда был объявленприказ об отправке и его подразделения.

...Паровоз, напряженно пыхтя, тащил за собой длинный состав красныхтоварных вагонов. Рыхлый серый дымок вился позади паровозной трубы и таялв безоблачном небе. Красноармейцы, опираясь на дверные перекладины, молчасмотрели на мелькающие мимо поля с неубранным созревшим хлебом, накрестьянские избы, сиротливо проглядывающие в зелени садов, напестроцветные луга, на светлые лиственные рощи, на темные хвойные чащобы.

Чем дальше удалялся поезд на запад, тем острее ощущалось дуновениевойны: шли встречные санитарные поезда, переполненные ранеными; по обестороны железной дороги зияли воронки от разрывов авиабомб; громоздилисьпод откосами исковерканные обгоревшие вагоны.