Георгий Косарев - Сердце прощает Страница 5

— Не беспокойся, — приободрил ее Виктор и, присев на корточки,чиркнул спичку.

Зажгла спичку и Люба, приблизила желтый огонек к клочку сена. ЗатемЛюба подалась в левую сторону, а Виктор — вправо. Они еще несколько разподносили горящие спички к темным полоскам сухого сена, а когда над полем,вдруг затрещав, взметнулся огромный жаркий язык огня и поле, озарившисьбагряным светом, загудело, кинулись бежать.

Они бежали, а позади, казалось, все выше и выше взвивалась огромнаяжар-птица с широко распластанными ярко-оранжевыми крыльями. С каждойминутой она все более разрасталась и озаряла полутемное небо. А посторонам, словно не желая отстать от нее, поднимались все новые и новыегорящие стаи. Ветер рвал их перья, разбрасывал по необъятному полю,превращая его в сплошную огненную массу.

Подбежав к глубокому оврагу, отделявшему поле от леса, Виктор и Любаостановились, чтобы перевести дух. Тяжело дыша, несколько секунд молчасмотрели на поднимающееся зарево. Вдруг Люба вскрикнула:

— Смотри, за лесом горит!

— Значит, и у Борьки полный порядок, — радостно произнес Виктор и,схватив Любу за руку, бросился с нею бежать дальше.

Глава четвертая

Тревожно гудел обломок рыжей рельсы, подвешенный на суку старой липы.Яков Буробин коротко и зло бил молотком, отчего стальная болванкараскачивалась и издавала тягучий надсадный звон. При каждом ударе старостаморгал белесыми ресницами и приговаривал:

— Хорьки вонючие, отребье голопупое, ни себе, ни людям!.. Сами бедунакликали на свои дурацкие головы!

Тревожный звон, разрастаясь, сеял все больший переполох в селе.Выскакивая из подворотен, лаяли псы, на порогах изб плакали дети,испуганно переговаривались вышедшие на крыльцо женщины.

Появились немецкие автоматчики и начали сгонять жителей на пыльныйдеревенский пустырь.

Сидор Еремин, почувствовав недоброе, сказал жене:

— Ефросинья, это набатный звон, бежим, забирай скорее мать!

— Куда ж бежать? — растерялась Ефросинья.

— Немедленно с глаз долой! — Сидор уже натягивал на себя на ходупиджак.

— Сынок, я останусь дома, — сказала его мать, Пелагея. — Мнесемьдесят годков... куда я пойду?

— Мама, нельзя оставаться, пойми, я же у них заложник, ни мне, нитебе от них не сдобровать.

— Меня-то за что они тронут? Ничего со мной не будет, — ответилаПелагея. И, подхватив свою березовую палку, засеменила на улицу.

Сидор с Ефросиньей торопливо вышли во двор и через заднюю калиткуметнулись в огород.

— Ложись, — приказал Сидор жене и, повалившись в борозду, пополз межрядов пахучей зеленой ботвы картофеля.

Ефросинья послушно следовала за ним. А рельс все продолжал гудеть,будоража жителей деревни.

Окруженные фашистскими автоматчиками, люди перепуганно жались друг кдругу.

Люба, склонясь к Виктору, взволнованно сказала:

— Что же это? Что они хотят делать!

— Посмотрим, — ответил Виктор, устремив взгляд туда, где стоялнемецкий офицер и за ним — угодливо согнувшийся староста.

С беспокойно бегающими глазами, чиновник сельскохозяйственной управыЧапинский слово за словом переводил речь офицера:

— Немецкое командование питает уважение к трудовому русскомучеловеку, — старательно выкрикивал Чапинский, — ко оно никогда, запомнитеэто, никогда не позволит большевистским элементам подстрекать народ набунт против великой Германии, пытаться ослабить ее мощь, подорвать боевуюспособность победоносной германской армии!..

Офицер, словно диктуя свою речь, делал короткие паузы, переступал сноги на ногу в своих жестких, с высокими задниками блестящих сапогах.

— Предлагаю добровольно назвать тех, кто поджег хлеб, по правупринадлежащий нам, как победителям. Я спрашиваю: кто же поджег? Отвечайте!

На вопрос офицера никто не ответил. Люди испуганно смотрели на него ивсе чего-то ждали, на что-то надеялись. К ним приблизился Яков Буробин.

— Решайте, селяне, решайте, пусть повинится тот, кто содеял зло, а тобудет поздно, страшная беда обрушится на ваши головы.

И снова жители села ответили молчанием.

— Господин офицер спрашивает: вы что, немые? — крикнул Чапинский.

Тогда из толпы выступил вперед тот самый сгорбленный седовласыйстарик, который однажды уже отвечал на вопрос приезжавшего офицера.

— Господин начальник, — сказал старик, — может, он, хлеб-то, сгорелот грозы, от молнии, такое бывало и прежде. Вот ведь в девятьсот десятомгоду, еще при царе Николашке, у нас сгорело все поле. Истинный господь! —перекрестился старик. — А народ наш — что? Народ ни в чем и не повинен.

Толпа оживилась, послышались возгласы:

— Правильно!..

— Такое уже было...

— Не виноват никто.

— Стихийное бедствие, одно слово.

Офицер, выслушав перевод, вдруг побагровел и что-то возмущеннозакричал, указывая пальцем на старца. Чапинский едва успевал переводить:

— Никакой грозы ночью не было! Была луна!.. Ты, старая русскаясвинья, русская собака, ты смеешь обманывать германское командование...укрываешь бандитов. Ты коммунист!

— Не, какой же я коммунист, — слегка оробев, сказал старик. — Я какесть, значит, это — беспартейный.

— Взять его! — по-немецки скомандовал офицер.

К старику подскочили два солдата и ударами прикладов столкнули его всторону. Старик пытался что-то им сказать, похоже, стыдил, но его голоспотонул в потоке грубой чужеземной брани.

— Неужели расстреляют деда Никиту? — тихо спросила Люба. — Витя, ябольше не могу, я не выдержу...

— Ты что, в своем уме? — прошептал Виктор и дернул ее за руку.

— Построить всех в линейку! — через переводчика приказал офицер.

Когда крестьяне были выстроены, Чапинский перевел новое обращениеофицера:

— Если в течение пяти минут не будут выданы преступники, возмездиеупадет на ваши головы!

Толпа загудела, послышались вздохи, женский плач.

И вдруг шум стих. Из шеренги вышла, опираясь на белую березовуюпалку, Пелагея Еремина. Она подняла трясущуюся от старости голову и хриплосказала:

— Я, это я хлеб подожгла. Своими руками... Потому не люди вы, а воры.Чтобы не ели наш хлебушек... Ироды!.. Не боюсь вас!.. Все сама, одна испалила. Забирайте меня!

Десятки глаз односельчан устремились на Пелагею. Одни смотрели судивлением, другие с восхищением, некоторые боязливо отводили от неевзгляд.

— Неужто это она сделала? — оборотясь к Марфе, сказала стоящая рядомс ней Наталья. — И кто бы мог подумать?

— Не знаю. Страх берет меня за нее, — ответила Марфа.

Чапинский перевел офицеру слова Пелагеи, а староста, трусцой подбежавк начальству и согнув спину, ехидно зашипел:

— Господин Чапинский, скажите высокоуважаемому господину офицеру, чтоэта старуха — мать Сидора Еремина, вашего заложника, большевика... Но неона подожгла хлеб, я ручаюсь, не она. Дальше своего дома Пелагея не ходит.

Офицер на этот раз побелел от гнева. Чапинский еще более старательнопереводил с немецкого:

— Вы все вздумали меня морочить, — говорит господин офицер.

— Нет, я не позволю, — подчеркивает господин офицер, — чтобы каждаярусская старушка водила меня за нос... Гражданин Еремен, два шагавперед!..

— Еремин здесь? — вероятно, от себя спросил Чапинский.

Крестьяне насторожились, взглядом стали искать Сидора. Но прошламинута, другая, а Еремин не показывался.

— Нету здесь Еремина, высокоуважаемый господин офицер, — доложилстароста и виновато осклабился. — Никс...

— Никс?.. Приказываю найти его и доставить ко мне! — по-немецкипрокричал офицер. — А ее, — указал он на Пелагею, — взять.

Солдаты швырнули Пелагею к деду Никите. Пелагея по-прежнему казаласьневозмутимой и только повторяла:

— Ироды, я же сожгла хлеб. Я сама, одна. Чего же еще надо от людей?

Офицер в сопровождении унтера и не отстававшего от них Чапинскогопошел вдоль строя. Через каждые три, четыре шага он останавливался,вытягивал руку, обтянутую тонкой кожаной перчаткой, и показывал на одногоиз деревенских.

— Рус! — угрюмо произносил унтер.

— Выходи! — приказывал Чапинский.

Офицер встал возле Марфы. Взгляды их скрестились. Он уже приподнялруку, разгибая указательный палец, но в этот момент между Марфой иНатальей вперед протолкнулся Коленька. Офицер что-то недовольно буркнулсебе под нос и ткнул в грудь стоящей по другую сторону от Марфы пожилойженщине, известной в селе богомолке Агафье.

Оказавшись затем напротив Любы и Виктора, офицер чуть приподнялброви. Люба отвернулась в сторону. Но офицер не спускал с нее глаз, потомбыстро сказал угрюмому унтеру:

— О, она прелестна, эта русская фройлейн! Не так ли, Герберт? Онамогла бы скрасить суровую жизнь германского офицера в России... А этого, —кивнул он в сторону Виктора, — отправим на работу в Германию...