Богдан Сушинский - Граница безмолвия Страница 6

— Странно. И от кого наслышан, ефрейтор?

— Солдатский телеграф. Выдавать не принято.

— Скорее всего, от фельдшера.

— От него, — тотчас же простодушно сознался Тунгуса.

— Болтливейший он человек, — незло покачал головой Загревский. — Самый болтливый из всех «граничников».

«Граничниками» служащих заставы издавна называли кочевники тундры, и слово это настолько прижилось, что все чаще появлялось даже в официальных бумагах, вытесняя привычных, уставных «пограничников».

— Но все-таки уходите? — поинтересовался теперь уже старшина.

— Не нагнетай, Ордаш. Дожить бы до корабля, мундиры с аксельбантами, — задумчиво ответил начальник заставы, поднося к глазам бинокль. — А уж удастся ли уйти с кораблём — это вопрос генштабовский.

«Уйти с кораблём», как говорили здесь, на заставе, было пределом мечтаний каждого пограничника. Судно появлялось обычно раз в году, в конце июля или в начале августа, когда Северный морской путь окончательно очищался от дрейфующих льдин. Это был специальный военно-транспортный корабль, который обходил редкие здесь, в Заполярье, заставы, вплоть до устья Лены, высаживая пограничников-новобранцев и забирая тех, кто осенью должен был демобилизоваться. А заодно пополняя запасы застав топливом, продовольствием, боеприпасами и всем прочим, что необходимо было гарнизону для суровой длительной зимовки.

На борту этого же корабля уходили офицеры и старшины-сверхсрочники, которых переводили на службу куда-нибудь «на материк», то есть в европейскую часть страны, в Среднюю Азию или на Кавказ. А на смену им прибывали служивые, которым надлежало отбыть здесь пять положенных «полярных» лет.

— И переведут вас, товарищ старший лейтенант, в Крым, — мечтательно вздохнул Оленев. Намотав на руку канат, он пытался ловить ускользавший ветер и в то же время держать курс на выступавшую из подводной гряды лагуну, в глубине которой серело здание бывшей англо-шведской пушной фактории.

— Почему именно в Крым? — поинтересовался начальник заставы.

— Море там…

— Здесь тоже море.

— Теплое море там. Теплая земля теплого моря.

— Тунгус, мечтательно бредящий теплой землей и теплым морем, — уже не тунгус.

— Мой отец говорил почти то же самое. Он говорил: «Тунгус должен жить не в тепле, а в снеге». Я никогда не был настоящий тунгус, потому что всегда мечтал стать моряком, плавать в теплых морях и жить на теплой земле, а тундра суеты не любит.

— Тунгус мечтает жить на юге и быть моряком, а моряк с юга, старшина Ордаш, спокойно приживается в тундре и мечтает переродиться в настоящего тунгуса, — иронично проворковал начальник заставы. — Мир перевернулся.

— …Не мечтает, а уже упорно перерождается в настоящего тунгусского шамана, — в том же тоне поддержал его старшина.

— Зачем о шамане говоришь, старшина?! — вдруг холодно как-то взорвался Оленев. — Ты не можешь стать шаманом. Ты не должен говорить о шаманах, когда мы идем к острову шаманов.

— К какому такому «острову шаманов»?! — поморщился За-гревский. — Эй, Тунгуса, при чем здесь шаманы? Ну, говори, говори, чего ты умолк? Хочешь сказать, что тунгусы и ненцы называют этот остров «островом шаманов»?

Однако все попытки заставить Оленева заговорить уже ни к чему не приводили. Назвав этот огрызок суши «островом шаманов», тунгус словно бы нарушил табу.

Половину расстояния до острова они уже прошли, и теперь с бота хорошо видна была мощная казарма с высокими, под крышу загнанными окнами-бойницами — настоящий форт; а рядом с ней еще две постройки — склад и дом для офицерских семей, очерчивающие территорию заставы с юга, со стороны тундры. И, конечно же, закрытая дозорная вышка на скалистом мысу.

Впрочем, сейчас Ордаш уже мог видеть не только заставную вышку, мкнаретно устремлявшуюся в небо с мыса над фьордом, но и две другие, удаленные на два километра к востоку и западу от заставы. А на расстоянии двух километров от них стояло еще по вышке, причем никаких других застав поблизости не было. Ежедневно гробить людей на этих вышках в тридцатиградусный мороз или пусть даже в летнее время года не имело смысла. Это, конечно же, понимали даже самые закостенелые из пограничных начальников. Да и вообще, охранять здесь, на этой дальней заполярной заставе, было нечего, а главное, не от кого. И все же за состоянием вышек следили очень пристально, поддерживая их в постоянной «боеготовности».

В былые времена на месте казармы стоял лабаз фактории, а окрестная тундра и лесотундра были заселены кочевыми родами оленеводов и охотников. Однако после революции местные идеолога решили, что «диких нацменов-сибиряков» следует приобщать к цивилизации, а значит, прежде всего, отучить их от кочевой жизни, то есть усиленно «раскочовывать» — как это у них именовалось. Однако селить оленеводов и охотников они принялись в поселках, которые возводились для них не на океанском побережье, а километрах в ста пятидесяти — двухстах от него, по берегам рек, там, где начиналась лесотундра, переходившая в тайгу, где было много зверья и достаточно леса для строительства домов и их отопления.

Именно эта массовая «раскочовка» как раз и привела к тому, что вся местность в окрестностях заброшенной фактории обезлюдела и окончательно одичала.

За все годы существования этой заставы ни один нарушитель пограничниками её задержан не был, как и не было зафиксировано ни одного нарушения. Тем не менее застава эта была нужна. Она создавалась еще в те годы, когда в местных краях действовали отряды белогвардейцев из армии Колчака, а вожди местных племен поддерживали их под обещание возродить Сибирское царство или сотворить независимый Великий Тунгусстан в союзе с армией атамана Семенова и под протекторатом Японии.

Молва утверждала, что в Гражданскую фактория эта трижды переходила из рук в руки и что над ней не раз нависала угроза высадки войск Антанты. Через остров Факторию, с белогвардейцами на борту, уходили то ли к скандинавским, то ли к американским берегам и последние суда речной сибирской флотилии колчаковцев.

Так что существование этой одинокой заставы, как написано было в одной из «воспитательных» брошюр для пограничников, «уже самим фактом своим утверждало государственное присутствие Советской России на Крайнем Севере и на международном Северном морском пути». Стоит ли удивляться, что и теперь, в 1941 году, эта застава позволяла пограничному командованию утверждать, что советская граница таки на замке. К тому же самим присутствием своим эти семьдесят шесть пограничников утверждали принадлежность данной территории к Советскому Союзу, олицетворяя его государственность, закон и воинскую силу.

Почти каждый день, если только позволяла погода, наряды пограничников уходили на расстояния десяти километров на восток и запад от заставы, чтобы оттуда, с крайних вышек, под каждой из которых были сооружены доты-землянки для обороны и обогрева личного состава, осмотреть еще около двух километров ледяного безмолвия.

— Я вот тоже иногда думаю, — неожиданно вторгся в поток его размышлений старший лейтенант, — а есть ли смысл держать здесь заставу? Даже белые медведи, и те вот уже года полтора в наших краях не появляются. Правда, пара волков прошлой осенью к заставе со стороны материка все же подходила, но за территориальные воды страны тоже не ушла, очевидно, из чувства патриотизма.

— В общем-то, ловить здесь и в самом деле некого, не то что на западной границе. Но так уж сложилось, что отец, дед и прадед мои были пограничниками, все в разное время «держали» русскую границу по Дунаю и Днестру.

— Неужели потомственный пограничник? — удивился Загревский. — Не часто такого встретишь.

— Дед однако пограничником был царским, — как бы про себя заметил Оленев.

Старигана с любопытством взглянул на тунгуса, а затем переглянулся с офицером. «Не нагнетай!» — вычитал в его взгляде Ордаш. Когда речь заходила о какой-то «идеологической придури», как Загревский однажды выразился в разговоре со старшиной, он старался быть предельно осторожным. Ордаш оставался единственным, кому он по-настоящему доверял на заставе, а посему мог «позволить себе».

— Какие бы правители ни правили на этой земле, все равно границу кто-то держать должен, — заметил Ордаш, будучи уверенным, что на этом тунгус угомонится, и был крайне удивлен, когда ефрейтор вдруг заупрямился:

— Но мы-то советскую границу охраняем, а то — царская была, однако.

— В таком, значит, раскладе? — отрешенно как-то уточнил у него старший лейтенант.

— Русская, — едва сдерживая раздражение, напомнил Ордаш, понимая, что нет ничего одиознее в этом мире, чем идеологически подкованный нацмен[13].

— Российская, да. На тунгусской земле, однако, — с той же невозмутимостью подправил его Оленев. — На земле наших предков, да. Понимать надо, товарища старшина.