Бранко Чопич - Суровая школа (рассказы) Страница 7

— Вот вам ваш Баук и его песенки! Накликал горе на наши дома! — причитали растерявшиеся, перепуганные старики, обращаясь к омладинцам [7], которые, ведя под уздцы навьюченных провизией лошадей, спешили на позиции.

— Эй, люди, куда же делись Раде и Гак, где они?.. Оставили нас одних погибать, — возмущались встревоженные крестьяне, нагружая в телеги самое необходимое.

— Где они? — злобно цедил козилский староста, сгоняя свой скот. — Разве не говорил вам Раде, что эти сопляки бауковцы оставят нас без домов и без голов? Не сиделось ему спокойно, пока не накликал беды на нашу голову. Вот теперь и получайте за все ваши ахи да вздохи: «Баук отнял пулемет, Баук подстерег на шоссе, Баук захватил…»

— Конечно, Раде твой куда лучше: чуть что — спрятал свой зад где-то на Глува-Поляне и в ус не дует! — набросилась на него тетка одного из Бауковых связных. — Схоронился за спиной моего Душанчича, который и сам-то не больше козленка.

На следующий день, перед заходом солнца, через опустевшее село прошла колонна с ранеными на носилках и на конях. Покачиваясь на игривом коньке, впереди всех ехал «теткин Душанчич». У него была забинтована рука, а напряжение делало лицо похожим на стиснутый кулак.

— Спрячься, тетя, куда-нибудь в лесок; у нас сейчас дела неважнецкие. Баука ранили. Вот мы и отступаем, — тоном старшего посоветовал парнишка своей заплаканной тетке и проехал, поеживаясь от холода.

А к рассвету вражеская пальба уже достигла вершины холма, превратившись в сплошное грохочущее и кипящее клокотание, иногда разрываемое беспорядочной перестрелкой. Ловко лавируя, бауковцы отступали к поросшему лесом крутому склону.

Осунувшийся и небритый, с потемневшим лицом, Баук шел с последней группой, то и дело бросая измученный взгляд на оставленные позиции. Ему казалось, что там, в этих редких дубовых перелесках, среди голых скал, он оставил половину своей жизни.

К ночи Козило было сожжено, уцелело лишь несколько домишек, спрятавшихся в узких ложбинах у самой подошвы горы. Воевода Раде кипятился и на чем свет ругал совсем павших духом, перепуганных крестьян.

— Ну, чего ко мне пришли, идите к своему Бауку и воюйте. С каких пор обещают мне итальянцы взять нас под защиту, а этот коммунист все портит. Тоже мне, хочет против фашизма бороться.

— Раде, братец, устрой это как-нибудь, ведь все мы сгорим дотла, — умоляли его обезумевшие от горя крестьяне.

— Устрой! Да, устрой! Ваш Чаруга грозится и мне голову снести. Собрались вокруг него всякие турки да католики, будто у них болит, что горят наши села. Они-то и навели сюда усташей, верное слово…

Вскоре неизвестно кем был убит связной Баука, и в народе прошел слух, что между Бауком и Раде не все в порядке. Бауковцы, мол, — это партизаны, они против немцев и итальянцев, а Радины люди — до сих пор их никак не называли — за короля, за «защиту народа», и теперь их все чаще стали называть четниками.

— Правильно говорит Раде: зачем нам идти против итальянцев, этак у нас все села спалят, — сердито бубнил козилский староста. — Итальянец за нас и против усташей, недаром он всегда говорит: «Србо боно, турко мацаре». Режь, говорит, турка.

— Ага, ты слышал, дорогой! А мы тут сами себе головы рубим.

Весной сорок второго года в родные края Баука стали проникать люди от Драже, по большей части офицеры. Прощупывая ситуацию, действуя осторожно и коварно, они в повстанческих отрядах готовили путчи против мусульман, хорватов, политических комиссаров, а особенно против «коммунистов». Случалось, целые отряды и батальоны, слабо организованные и не закаленные в борьбе, оказывались в их руках; бойцы убивали своих комиссаров и коммунистов, уничтожали «все, что не сербское», срывали еще редко у кого имевшиеся красные звезды и то здесь, то там вступали в переговоры с итальянцами.

Крестьяне, поддавшись на уговоры немцев, итальянцев и Павелича [8], которые якобы преследовали «только коммунистов», мирились с этой новой властью, желая, чтобы скорее пришел конец мытарствам.

Четнические путчи поколебали и поредевшие ряды бауковцев. Политический комиссар отряда, рабочий с табачной фабрики в Баня-Луке, погиб во время операции на одной из лесопилен. Только на Баука никто не осмеливался поднять руку. Посланного Радой парламентария Баук убил из пистолета и, выскочив из дома, бледный, с горящими глазами, обратился к взволнованным бойцам:

— Товарищи, кто хочет бороться, пусть идет со мной, а кому неохота — для тех есть Раде!

Отряд выслушал его в напряженном молчании, а в последующие ночи бойцы группа за группой стали исчезать из лагеря. В результате с Бауком осталось человек восемнадцать.

В первой же ночной схватке, напав врасплох, бауковцы разбили две четы. На заре после поверки к Бауку подошел студент Петар Чук, высокий черноволосый парень, похожий на своего командира, и весело обратился к нему:

— Товарищ Баук, вот и сегодня нас восемнадцать. Значит, отсев закончился; то, что осталось, осталось твердо.

Отступая по крутым скалистым склонам, через бедняцкие верхние села, измученный ежедневными стычками с четниками, что преследовали его по пятам, Баук с десятком оставшихся у него людей добрался наконец до Тришиных загонов. Вечером они постучали в дверь хижины.

— Кого бог принес? — спросил Триша, не открывая.

— Отворяй, это Баук.

Пока бойцы устраивались возле очага, раздувая огонь, Маленький Триша стоял в сторонке, изумленный приходом дорогих гостей, и не моргая глядел на Баука.

«Неужто это тот, кто побил стольких усташей и итальянцев? — думал он про себя. — Только и слышишь: Баук да Баук, ищут его и гонят. О господи, и он пришел ко мне, в мою нищую лачугу».

Торжественный и серьезный, пастух стоял, не решаясь шевельнуться и о чем-нибудь спросить. Его привел в чувство голос Баука:

— А чего ты ревешь, дядя? Испугался, поди, Баукова войска?

— Не боюсь я… это так что-то… разжалобило меня.

— У тебя, может, кто погиб, дядя?

— Нет, браток, мне вас жалко. Такие парни и такие… Ух, я и забыл принести вам топленого молочка! — И, не окончив объяснения, Триша заковылял в кладовку.

Так Триша познакомился с бауковцами и даже стал их помощником — покупал для них табак у спекулянтов и передавал доверенным лицам написанные химическими чернилами листовки, которые студент Чук дважды в месяц размножал на шапирографе. Этот шапирограф и вся остальная «техника» были спрятаны в клети у дальней родственницы Чука.

— Ладно, браток, ладно. Знаю я: Перо Батас из Козила, дом его в долине, за церковью. — Триша быстро повторял имя человека, к которому его посылали, и засовывал за пазуху листовки и письма.

Этот сорокалетний крестьянин, большую часть своей жизни проживший в горах, среди овец и собак, который в селе водил дружбу лишь с детьми, теперь оказался в одном строю с известным героем, о ком по всей округе слагались легенды и которого разыскивали целые батальоны четников. Обновленный и просветлевший, шагал он за своими овцами, и ему казалось, что все это сон. Иными стали и горы, и овцы, и пастбище, по которому шел он теперь весело и легко. Свет словно переменился. Триша мог часами сидеть возле Милоша Баука (а ведь Баук — это как Милош Обилич [9]!) и слушать рассказы о России и о том, что теперь даже самый последний пастух в глухих горах может стать настоящим героем и быть полезным своей стране человеком.

«Вот и я теперь такой же, — размышлял Триша, семеня по тропинке. — Несу письмо от Баука, и если меня схватят — конец, погиб Маленький Триша. Узнают об этом далеко вокруг, будут рассказывать и здесь, и там, и в самом главном месте. «Погиб Маленький Триша». — «Как же это, братец ты мой, погиб? Шею, что ли, свернул — слетел с дерева, а?» — «Нет, дорогой мой, при чем тут дерево? Погиб наш Триша за свободу…»

И всегда, как только в воображаемом диалоге он доходил до слова «свобода», на глазах его появлялись слезы и дальше он шел тихий и торжественный, как будто восстал из могилы и идет, оплаканный целым светом и самим собою…

Именно так, избитый и окровавленный, прошел он в последний раз через свое родное село. Шумит в голове, больно трут веревки, ноги его идут, а сам он словно бы стоит в стороне, возле покосившегося плетня, и смотрит, как турки ведут пленного героя: идет Маленький Триша!..

К концу месяца в отряде Баука осталось всего шесть человек. Среди них, кроме Баука и Петара Чука, были два брата Еличича, близнецы, похожие друг на друга как две капли воды, и двое уроженцев ближнего городка: кузнечный подмастерье Мигия и сапожник Хайро Каракол, уже немолодой человек, смуглый, сухой и крепкий, как кизиловый ствол.

На последнем партийном собрании, состоявшемся на небольшом, голом, открытом всем ветрам плато, Баук удивленно осмотрел свою дружину. Только здесь, на вершине, оказавшись выше всех сел, гор и деревьев, он со всей ясностью понял, насколько она мала — на этой крутизне, под самым небом его дружина казалась такой беззащитной и беспомощной.