Филипп Капуто - Военный слух Страница 8

Пришла осень, мы провели неделю в Норфолке на курсах по обучению десантированию с моря. Днём мы боролись с морской болезнью, качаясь на бурных волнах Атлантики, по вечерам пьянствовали в барах на улице Саут-Грэнби. Потом вернулись в Куонтико учиться тому, как вести уличные и ночные бои, играя в войну в тусклом мерцающем свете осветительных ракет. Неделю за неделей, месяц за месяцем мы обучались нашему жестокому ремеслу, и каждое занятие было очередной ступенькой эволюции, в результате которой мы превращались из гражданских людей в профессиональных военных. Но завершиться это превращение могло только после службы во Вьетнаме, так как есть в войне некоторые особенности, которые нельзя постичь в ходе обучения, каким бы реалистичным и напряжённым оно ни было. А в Куонтико процесс обучения был настолько приближён к реальности, насколько это вообще возможно вдали от войны.

Как и все эволюционные процессы, процесс нашего перевоплощения сопровождался мутациями. Корпус морской пехоты сделал из нас высокоэффективных бойцов, и это отразилось на нашем внешнем виде. Ни следа не осталось от тех патлатых пухловатых детишек, что высыпались когда-то из автобуса по прибытии в кандидатскую офицерскую школу. Они стали ладными морскими пехотинцами, чьи окрепшие тела обрели способность преодолевать пешком огромные расстояния или запросто втыкать штык между рёбер.

Но самые серьёзные изменения затронули вовсе не тела. Мы стали гордыми и уверенными в себе, причём у некоторых эта гордость доходила до заносчивости. Мы приобрели такие черты хорошего военнослужащего как мужество, преданность и esprit de corps[12], хотя и несколько ожесточились душой в результате. В нас произошли и кое-какие другие перемены. Я заметил, что начал глядеть на мир другими глазами. Годом ранее я взирал на холмы Виргинии глазами студента-филолога, увлечённого стихами поэтов-романтиков. Теперь же я видел их чётче и прагматичнее, глазами пехотного офицера. Виды природы перестали быть пейзажами, теперь они стали местностью, и я оценивал их уже не с эстетических позиций, а с точки зрения их пригодности для ведения боевых действий тактического уровня. Меня изо дня в день натаскивали отыскивать места, где можно укрыться от огня или наблюдения, и я отмечал наличие впадин и складок там, где человек гражданский видел совершенно ровную местность. Если мне на глаза попадался холм, т. е. «возвышенность», я автоматически начинал планировать атакующие или оборонительные действия, намечая пути подхода и размечая сектора обстрела. Живописная красота луга, подступавшего к лесу, ничего для меня не значила. Наоборот, в нём могла таиться опасность. Если я набредал на такой лужок, я сразу же инстинктивно начинал прикидывать, как провести взвод через этот открытый участок, подвергая его как можно меньшей опасности, и как лучше всего выстроить бойцов: клином, обратным клином или цепью, два отделения впереди, одно сзади.

Учили нас не только приёмам смертоносного ремесла. В те довьетнамские времена обучение шло без особого напряжения, много времени уделялось церемониальной стороне военной жизни. Мы учились, как устраивать парады, как правильно махать палашом, как вести себя на общественных мероприятиях. В общем, изучали всю эту образцово-показательную ерунду, которая никаким боком не связана с неприглядными реалиями войн двадцатого века.

Пользы от этого не было никакой, но не скажу, чтобы мне всё это не нравилось. Из-за присущего мне романтизма я восхищался великолепием военного парада, племенными ритуалами торжественных мероприятий в честь славных годовщин или товарищества, сложившегося давным-давно на далёких полях сражений. Одним из таких ритуалов была «Общая вечеря», происхождение которой затерялось в истории старинной британской армии. Под дробь одного-единственного барабана офицеры в белой парадной форме входили друг за другом в столовую. Кроме свечей, освещения не было, и казалось, что в полутьме таятся некие секреты, словно в монастырской трапезной. В углу, в специальном шкафу, поблёскивали серебряные знаки доблести, полученные нашими предками, бойцами Королевской морской пехоты, и других английских полков. На одном из них было написано: «Корпусу морской пехоты США от 1-го батальона Королевских уэльских фузилеров. Пекин, 1900 г.». Звучали тосты, поднимались, опускались, и снова поднимались бокалы, словно кубки на некоей таинственной мессе.

Наступили холода, подошло время проведения бала в честь дня рождения корпуса морской пехоты, появившегося на свет в одной из таверн Филадельфии 10 ноября 1775 года. Мне так хотелось соблюсти этот ритуал, что я впервые в жизни пошёл на нарушение Единого свода военных законов. Чтобы поприсутствовать на праздновании, я сбежал в самоволку из госпиталя ВМС в Куонтико, где оправлялся от мононуклеоза. Я думал, что мы там будем глушить пиво и брататься, как на собрании воинов Беовульфа в пиршественном зале, и я твёрдо решил, что этим вечером в стерильных стенах изолятора не останусь.

В тот день двое моих сокурсников протащили в палату мою синюю парадную форму и бутылку виски «Джек Дэниэлс». После восьмичасовой вечерней поверки я изготовил манекен из своей мешковатой пижамы, уложил его под одеяло, надел парадку, засунул бутылку в бумажный пакет и спокойно прошёл через пост охраны. После непродолжительной поездки на такси по городу Куонтико, в котором присутствовали несколько баров, с полдюжины прачечных самообслуживания и в два раза больше магазинов по продаже военной формы на берегу бурого Потомака, я прибыл к Литтл-Холлу, где проводилось торжество.

Войдя туда, я попал прямиком в девятнадцатый век. Младшие офицеры были в мундирах цвета берлинской лазури с воротниками прусского образца, на руках — белые перчатки. Майоры и полковники, которых я привык видеть в практичной форме цвета хаки, расхаживали по залу в коротких, по пояс, парадных мундирах, предусмотренных для торжественных мероприятий, на погонах с красными кантами золотом поблёскивали знаки различия. Пара генералов в развевающихся плащах-накидках стремительно проследовали к бару. У одной из стен музыканты в ярко-красной форме чинно сидели на складных стульях, как птицы-кардиналы на ветке. Посреди всего этого военного великолепия, шелестя дорогими вечерними платьями, плавно дефилировали жёны и подруги. «Добрый вечер, майор, — произнесло одно из этих созданий медово-сладким голосом, одновременно и флиртующим, и церемонным — такие голоса свойственны виргинским аристократкам. — Ка-а-к мило вас снова видеть, сэ-э-р. Какой сла-а-вный вечер». Как на самом настоящем балу. Я никак не мог понять, что мне всё это напоминает: сцену из оперетты «Принц-студент», маскарад или выпускной бал в военном училище.

Я был разочарован. Там царил дух бала для вывода в свет юных барышень, а не пиршественного зала, где гуляют воины Беовульфа. Все вели себя чинно — наверное, из-за того, что там было полным-полно высокого начальства, включая коменданта[13] корпуса морской пехоты генерала Уоллеса Грина. Оркестр назойливо и нудно играл темы из бродвейских мюзиклов, генерал Грин произнёс несколько невнятную речь, которой присутствующие из вежливости похлопали.

Сам бал не оставил особых впечатлений, но тот вечер в ноябре 1964 года запечатлелся в моей памяти как весьма значимое событие. Я вспоминаю зал, набитый офицерами в барочной форме, заполненный дамами в модных нарядах. Кто-то танцует, некоторые выстроились в очередь у стола, подцепляя зубочистками закуски, кто-то, с бокалами в руках, непринуждённо беседует, и никто не мучим предчувствиями того, что ожидает их в будущем: страх, увечья, нежданная смерть, тоска долгой разлуки, вдовство. И я будто бы взираю на «живую картину», изображающую то благословенное время, когда не было ещё Вьетнама.

Глава вторая

… ибо я и подвластный человек, но, имея у себя в подчинении воинов, говорю одному: пойди, и идёт; и другому: приди, и приходит; и слуге моему: сделай то, и делает.

Видавшие виды ветераны рассказывали нам, что любой офицер лучше всего помнит самое первое своё подразделение. Оно для него — нечто вроде первой любви, серьёзная веха в его возмужании. Все эти ветераны, майоры и полковники, утверждали, что помнят почти всё о своих первых взводах, которыми они командовали на Гуадалканале, в Тяньцзине или в Корее. «Бог ты мой, лейтенант, словно вчера всё было. Был у меня один стрелок, младший капрал… Япошки уложили бедолагу из пулемёта, когда мы брали хребет «Окровавленный нос»… Был ещё сержант-миномётчик, здоровый такой, рыжий. Клянусь, он мог с максимального расстояния уложить мину из 81-мм миномёта в печную трубу».

Настолько хорошей памятью я похвастаться не могу. Первым подразделением под моим началом был стрелковый взвод одного из батальонов 3-й дивизии морской пехоты, дислоцированного на Окинаве, куда я попал служить после выпуска из школы начальной подготовки, погуляв перед этим месяц в отпуске в Сан-Франциско. Во взводе было около сорока человек, но помню я немногих. Список личного состава 2-го взвода роты «С» 1-го батальона 3-го полка морской пехоты сохранился в моей памяти лишь обрывочно: