Филипп Капуто - Военный слух Страница 9

Настолько хорошей памятью я похвастаться не могу. Первым подразделением под моим началом был стрелковый взвод одного из батальонов 3-й дивизии морской пехоты, дислоцированного на Окинаве, куда я попал служить после выпуска из школы начальной подготовки, погуляв перед этим месяц в отпуске в Сан-Франциско. Во взводе было около сорока человек, но помню я немногих. Список личного состава 2-го взвода роты «С» 1-го батальона 3-го полка морской пехоты сохранился в моей памяти лишь обрывочно:

Капрал Бэнкс — командир 1-го отделения, заменял сержанта, временно переведённого в роту «D». Спокойный чернокожий Бэнкс воевал в Корее, из-за чего бойцы его отделения, каждому из которых не было ещё и двадцати, глядели на него как на живую реликвию. А был он не старше тридцати-тридцати одного года.

Капрал Миксон, командир 2-го отделения — худенький, если не сказать хрупкий, скромный и застенчивый.

Капрал Гонзалез, командир 3-го отделения — невысокого роста, коренастый, задиристый, но располагающий к себе человек.

Младший капрал Сэмпсон — старый вояка двадцати семи лет. Его семилетняя карьера в морской пехоте была клетчатой, словно шахматная доска. Он дважды дослуживался до капрала, и оба раза его разжаловали в рядовые, а когда я принял взвод, его карьера снова шла в гору. Сэмпсон был неряшлив и разболтан, вечно небрит. В гарнизонных условиях это был классический раздолбай, но воевал он хорошо. Казалось, что лучшие его качества проявлялись только под воздействием внешнего раздражителя — трудностей или опасности.

Младший капрал Брайс — высокого роста, уроженец штата Канзас, один из самых молчаливых людей в роте. Создавалось впечатление, что его постоянно что-то гнетёт, но он хранил это в себе, как, впрочем, и всё остальное. За всё время нашего знакомства я ни разу не слышал от него больше дюжины слов подряд, а в июле 1965 года ручная граната заставила его замолчать навсегда.

Младший капрал Маршалл — в миру вольный рыцарь гонок на четверть мили. Он постоянно болтал о турнирах на просёлочных дорогах и о победах, которые одерживал на своём боевом коне, блиставшем хромировкой и позолотой. Это был «Шеви» с заниженной крышей, переделанный в калифорнийском стиле, с четырёхскоростной коробкой, передаточным рядом 4,11 к одному, с инжекторным моторищем, который утробно урчал, работая на холостом ходу, и взрывался как Везувий, когда он его пришпоривал, загоняя стрелку тахометра в красный сектор, и взлетал от ноля до шестидесяти за чиста пять секунд, мля, и делал остальных пацанов как стоячих! Цель жизни: накопить на службе в морской пехоте побольше денег, уволиться и купить ещё более жуткого зверя, и всю жизнь потом глядеть, как за окном пролетают размытые от бешеной скорости телеграфные столбы.

Рядовой первого класса Крисуэлл, семнадцатилетний радист — тонкий как тростинка, рыжеватый, и целиться бы ему мячом в кольцо в спортзале родного городка, а не во вражеских солдат за десять тысяч миль от дома. Он отличался дурацкой неискоренимой привычкой обращаться к офицерам архаично, в третьем лице: «Не угодно ли будет лейтенанту, чтоб я почистил его пистолет?»

Рядовой первого класса Локхарт — тихий, отзывчивый до сердобольности, но прошедший суровую школу выживания на улицах южных окраин Чикаго. Мне почему-то запомнилась такая незначительная мелочь, что он плохо отжимался от пола.

Рядовой первого класса Девлин, приятель Локхарта — на вид стопроцентный американец, девятнадцати лет, голубоглазый блондин, со сложением борца среднего веса.

Рядовые первого класса Брэдли и Дин — неразлучная парочка уроженцев Северной Каролины, прирождённые пехотинцы, как и их неугомонные предки. Они были неразлучны, и всё им было нипочём, стреляли они метко, и к физическим нагрузкам относились с весёлым презрением.

Капрал Сэлливан — командир пулемётного отделения, временно приданного моему взводу. Некоторых лайферов[14] он просто доводил до белого каления, потому что был без пяти минут сержантом, но вести себя так, как подобает этому званию, никак не хотел. Сержанту полагалось быть грозным тираном, а Сэлли со всеми держался запанибрата, один из его хулителей даже обзывал его «раздолбай проклятый», имея в виду его беззаботную, разболтанную походку. Он обладал язвительным чувством юмора, и приказы его походили скорее на просьбы. Ему было двадцать два года — маловато для третьей лычки, и тот факт, что он вскоре должен был её получить, расценивался недовольными лайферами как очередное свидетельство деградации корпуса морской пехоты. «Когда я начинал, прыщавых сержантов у нас не было. До «Е-4» надо было пять лет служить».

Что касается остальных, то для меня сейчас они лишь фамилии без лиц или лица без фамилий.

В них всех было нечто общее. Это были до мозга костей американцы, все до единого, с общими недостатками и достоинствами: идеалистично настроенные, дерзкие, щедрые, прямодушные, несдержанные и с провинциальным мировоззрением, в том смысле, что стоило им ступить на клочок земли, он отныне и навеки становился неотъемлемой частью Соединённых Штатов — просто потому, что они на нём стояли.

Большинство из них выросли на неприглядных задворках Великой американской мечты — в городских трущобах, на маленьких фермах, в аппалачских шахтёрских городках. В их личных делах в графе «Образование» слова «2 класса средней школы» встречались угнетающе часто, а в графе «Адрес отца» у многих значилось «Неизвестен». Служить они пошли добровольно, но мне было бы интересно узнать, сколько из них были настоящими добровольцами. Угроза призыва приходила вместе с восемнадцатым днём рождения, и надежды получить студенческую отсрочку у них не было — в отличие от парней из более обеспеченных слоёв среднего класса, которые будут потом поносить их как убийц. В некоторых случаях суд по делам несовершеннолетних не оставлял человеку выбора: не пойдёшь в морскую пехоту — пойдёшь в тюрьму. У некоторых были экономические и психологические причины идти служить: в морской пехоте им обеспечивались гарантированный постоянный доход, бесплатное медицинское обслуживание, бесплатное обмундирование и нечто сверх того, не столь материальное, но не менее ценное — чувство собственного достоинства. Мужчина в морпеховской форме — человек серьёзный. Он прошёл испытания, что по силам далеко не каждому. Это вам не какой-то бедолага, работающий на бензоколонке или автомойке за полтора доллара в час, а уважаемый человек, морской пехотинец.

Взводный сержант Уильям Кэмпбелл (друзья называли его «Дикий Билл») был ветераном войны в Корее и несметного числа драк в портовых барах от Неаполя до Йокогамы. Он был настолько совершенным воплощением голливудского образа сержанта морской пехоты, что в его случае не искусство отображало реальность, а наоборот. Этот грозный человек шести футов и трёх дюймов ростом и весом в двести двадцать фунтов религиозно верил в морскую пехоту так, как иезуит верит в католическую церковь, а к ВМС, сухопутным войскам, конгрессу, родине и офицерам не испытывал ничего кроме презрения, причём именно в указанном порядке. Стоило посмотреть, как он важно, развернув плечи, шагает по улице в обмундировании, отбеленном солнцем тропических стран, презрительно взирая на окружающих из-под козырька выцветшего кепи.

Этот рыжий гигант ходил слегка прихрамывая — память об обморожении, которое он получил у Чандзинганского водохранилища в 1950 году. В те времена, когда в ряд символов боевой славы морской пехоты ещё не встали названия Кхесань, Хюэ и Контьен, отход с боями от «замёрзшего Чосина» считался её величайшей победой, испытанием огнём и льдом. По прошествии нескольких лет та кампания стала представляться событием эпического масштаба — даже самые сдержанные военные историки сравнивали её с походом «бессмертных» Ксенофона, и к любому морпеху, имевшему право сказать «Я был у Чосина», относились, как правило, с огромным уважением. А Кэмпбелл был одним из тех немногих, кто имел право на такие слова.

Он руководил взводом словно вождь воинственным кланом. Тот взвод из сорока человек был его личным феодом, и вмешиваться в управление им он не позволял никому. Он был, наверное, прав в своём убеждении, что в настоящей армии дисциплина держится в первую очередь на страхе. Эту мысль он внушил во взводе всем, и все боялись — но не военного правосудия, а его самого. Его подчинённые не сомневались, что лучше выполнить приказ, чем бы это ни грозило, чем испытать на себе гнев Дикого Билла как неизбежное последствие его невыполнения. «Ты поганишь мою морскую пехоту!» — говорил он нарушителю, и за этими словами обычно следовало приглашение пройти за угол казармы.

На зверские методы Кэмпбелла никто во взводе не обижался. Любому морпеху присущ неискоренимый мачизм, граничащий с мазохизмом, и кажется мне, во взводе даже гордились тем, что их сержант носит репутацию крутейшего сержанта во всей дивизии. Кроме того, его мужской, «один на один» метод раздачи наказаний был предпочтительней бездушия Единого свода военных законов. В конце концов, личное дело при этом оставалось незапятнанным, никого не понижали в звании и не лишали надежды на получение очередного.