Андраш Беркеши - Последний порог Страница 8

— Сервус, — вымолвил Чаба, закрывая дверь. «Я буду держать себя так, — решил он про себя, — как будто ничего не случилось». — Это ты?

Буря стихла, раскаты грома доносились откуда-то издалека, дождь пошел потише. Чаба открыл окно, и в комнату хлынул поток свежего воздуха. Стащив грязные ботинки и промокшие носки, он сунул ноги в домашние тапочки, ожидая, что же скажет ему брат. Однако Аттила продолжал молча листать журнал.

— Здесь тоже ливень был? — спросил Чаба и начал раздеваться. — На улицах полно воды — целое море. — Он повесил брюки и куртку на вешалку. — В книжном шкафу у меня стоит бутылка палинки. Будь добр, достань и налей, а я пока разотру себя.

— Я не пью. — Аттила небрежно бросил журнал на стол.

— Тогда налей мне. — Достав полотенце, Чаба начал растирать себе тело. — А жаль, палинка очень хорошая.

— Спасибо. — Голос Аттилы был холоден. Он стоял так, как будто и не слышал просьбы брата.

Чабу охватило беспокойство: он не понимал поведения брата. Судя по всему, он не собирался мириться, напротив, он чувствовал себя оскорбленным.

— Что тебе, собственно, от меня нужно? — спросил Чаба, нахмурив брови. — Ты что, онемел, что ли? Если ничего не нужно, то оставь меня в покое. — Все это он произнес отнюдь не грубо.

Аттила спокойно закурил.

— Послушай меня, Чаба, — тихо, но решительно сказал он. — Если бы ты не был моим братом, я бы подробно разобрался в твоих бедах, но я не стану этого делать, так как не хочу портить летний отдых родителям.

Чаба был удивлен поведением Аттилы, в голосе которого звучала не только угроза, но и превосходство. Ранее такого он у брата что-то не замечал. Чаба знал, что Аттила дерзок, любит поспорить, готов пойти на любое смелое дело, но его никогда не покидало ощущение, будто он боится Аттилу. И снова Чабу охватило чувство, что это он виноват перед братом. Словно признав свое поражение, он сел на диван и сказал:

— Ты спокойно можешь меня ударить. Если это так необходимо тебе для самоутверждения, ударь, пожалуйста. Правда, я тоже не слабак и могу дать тебе сдачи, но если быть откровенным, то я, собственно, еще ни разу в жизни по-настоящему не дрался. И только потому, что считал это унизительным. — Сняв с плеча полотенце, он начал растирать им ноги. — Когда я шел домой, то невольно задумался: почему мы, собственно, так отдалились друг от друга? Ты мог бы сказать, что тебе во мне не нравится?

Почувствовав свое превосходство, Аттила сел на стол.

— Просто мы не любим друг друга, — сказал он. — По какой причине — этого я и сам не знаю. Меня не утешает даже то, что и ты не любишь меня. — Откинув волосы со лба, он продолжал: — А ведь мы родные братья, и тут мы ничего изменить не сможем. Нам как-то необходимо терпеть друг друга, особенно на виду у родителей.

Чаба с изумлением слушал откровения брата, понимая, что за его холодными и бесстрастными словами кроется ненависть.

— Ты меня ненавидишь? — спросил он.

— Нет, Чаба, пока что дело до этого не дошло, но было бы трагично, если бы это случилось... — Он хотел еще что-то сказать, но Чаба перебил его:

— Я тебя вроде бы никогда не обижал, но, видимо, какая-то причина все-таки имеется, раз мы до этого докатились.

Глаза Аттилы потемнели, на какое-то мгновение его охватил порыв злости, бескровные губы чуть заметно задрожали.

— Причин много, — хрипло проговорил он. — Прошлым летом твой друг злоупотребил своим правом гостя, а ты не только не возмутился, но и обрадовался этому. Я никогда не забуду его нахальную усмешку.

Чаба сразу же догадался, на что намекает брат — на связь Милана с Эмеке.

— Ты говоришь глупости, — сказал он, — не следует преувеличивать тот случай. Эмеке и тебе нужна была только для постели, никакой другой цели ты не преследовал. По-моему, тебе было прекрасно известно, что ты у нее не первый и не последний. Так уж случилось, что Милан опередил тебя. Почему же тебе не мешали ее прежние ухажеры, а Милан вдруг помешал?

— Он выставил меня на посмешище.

— Это сделал не он, а сама Эмеке. Если хочешь знать, после отъезда Милана она и меня намеревалась затащить в свои сети.

— И ты согласился?

— Если бы было желание... Не сердись, Аттила, это отнюдь не причина, чтобы мы невзлюбили друг друга. Откровенно говоря, отдаляться друг от друга мы начали совсем не с прошлого года. Причина отчуждения заключается в чем-то другом.

Спрыгнув со стола, Аттила подошел к окну. Чаба сразу же заметил, что брат словно заколебался и ломает себе голову, как же ему теперь быть.

— Мы живем как бы в различных мирах, — объяснил он. — По-разному чувствуем, по-разному думаем, да и люди-то мы с тобой, выходит, разные.

Чаба начал мерзнуть и закутался в халат.

— Я не знаю, что ты имеешь в виду... Различные миры... Эти слова мне абсолютно ни о чем не говорят.

— Но это так и есть, — заметил Аттила. — Ты ненавидишь Гитлера, а я им восхищаюсь.

— Это верно. Но если тебе это мешает, Аттила, могу сказать, что меня Гитлер вообще нисколько не интересует.

— А должен интересовать, — сказал лейтенант, подходя к столу. — Ты хоть знаешь что для всех нас значит Гитлер?

— Для кого это «для всех нас»?

— Для нас, венгров.

— Не имею ни малейшего представления.

— С его помощью мы можем возродить Великую Венгрию, с землями Трансильвании, Северной Венгрии, Бачкой и Банатом.

— Возможно, я как-то об этом не думал. Я, конечно, тоже венгр, — сказал он, — но вот уже два года как живу в Германии. Видимо, поэтому я и смотрю на Гитлера несколько иначе. Его имя связано в моем представлении с гибелью Витмана, исчезновением Эрики Зоммер, поджогами лавок и магазинов, сжиганием книг на кострах и многим другим. Если же говорить о тебе, то ты никогда не интересовался по-настоящему ни музыкой, ни художественной литературой. Меня же то и другое очень влекло, гораздо больше, чем политика, например, или же военная служба.

— Кто такой этот Витман?

— Очень талантливый художник, но еврей по национальности. Его арестовали и бросили в концлагерь только за то, что он влюбился в немецкую девушку — арийку.

— Почему ты так любишь евреев? — неожиданно спросил Аттила. — Кому-кому, а тебе следовало бы знать, что именно из-за них мы в восемнадцатом году проиграли войну, они же организовали у нас революцию, они же доведут нашу страну до верной гибели.

— Извини, но все это глупости. Я даже не стану спорить с тобой по этому поводу. Что значат твои слова? Меня нисколько не интересует национальность человека, его религия или цвет кожи. Какой же из меня получился бы врач, если бы я смотрел на мир и на людей так, как это делает Гитлер пли ты? Я уважаю людей честных и полезных, а нечестных и бесполезных — презираю.

— А тебя нисколько не смущает то обстоятельство, что твоя теория сродни теории коммунистов? Это здорово попахивает коммунистической пропагандой.

— А почему не христианской? Я до сих пор не прочел ни одной книги Карла Маркса или Фридриха Энгельса, зато не раз перечитывал библию. А эту, с твоего позволения, теорию я нахожу правильной независимо от того, коммунистическая она или же христианская. Она попросту человеческая.

— Возможно, что Маркса ты и не читал, — сказал Аттила, — но это еще ничего не значит. Среди безграмотных очень много верующих, хотя они не читали библии и не слушали проповедей священников.

— Понятно, — кивнул Чаба. — Кто же, по-твоему, является моим коммунистическим попом?

— Милан Радович.

Чаба откровенно рассмеялся:

— Ты очень странный человек, Аттила. Милан увел у тебя из-под носа девушку, это тебя рассердило, даже озлобило, и теперь ты из-за этого готов обвинять его черт знает в чем. Милан не коммунист.

— Он признался.

— В чем он признался?

— В том, что он коммунист. Член партии с семнадцати лет. Ведет пропагандистскую работу среди эмигрантов в Австрии и Германии по заданию загранбюро партии.

Чаба все еще улыбался, но в его мозгу уже бились такие слова, как «он признался», «загранбюро партии». И вдруг его осенила догадка, что, видимо, произошла какая-то трагедия, и он начал что-то подозревать. Выходит, Аттила совсем не случайно поджидал его. С лица Чабы сползла улыбка, черты лица словно окаменели, он впился в брата испытующим взглядом.

— Откуда тебе это известно? — спросил он.

— Два дня назад Милана Радовича арестовало гестапо, — ответил Аттила. — Сейчас допрашивают дядюшку Вальтера. Эндре тоже пока закружили... Здесь же находится профессор Отто Эккер... Ты его знаешь?

Чаба кивнул. Встав, он подошел к книжному шкафу и вынул из него бутылку палинки и одну рюмку. Вернувшись к столу, он машинально поднял бутылку, но тут же поставил ее.

«Арестовало гестапо...» Сухой, бесчувственный тон брата будто парализовал Чабу. Перед его глазами на расстоянии вытянутой руки маячило грушеподобное лицо Аттилы, в уголках его губ затаилась ехидная улыбка. На какое-то мгновение Чабе показалось, что брат, видимо, шутит, потому и улыбается так, однако Аттила не имел обыкновения шутить с ним. Оцепенение Чабы не было продолжительным, очень скоро мозг его разобрался в смысле сказанного, установил взаимосвязь названных имен, а в следующий миг перед мысленным взором Чабы уже предстало худощавое лицо Милана с коротко постриженными черными волосами, горящим взглядом темных, глубоко посаженных глаз и скорбной линией рта. Ему казалось, что он видит всю гибкую мускулистую фигуру Радовича, а рядом с ним по-детски хрупкое тело Эккера с непропорционально большой блестящей головой и маленькими, неестественно широко поставленными, коричневато-зелеными глазами.