Рудель Ганс-Ульрих - Пилот «штуки» Страница 8

Еще через десять километров мы видим остров Кронштадт с его огромной военно-морской гаванью и город с тем же названием. И гавань, и город хорошо укреплены и, помимо этого, на якорях в гавани и рядом с ней стоит весь русский Балтийский флот. И он также ведет по нам огонь. Мы летим на высоте между 3-4 км, это очень низко, но кроме всего прочего мы ведь хотим во что-то попасть? Пикируя на суда, мы используем воздушные тормоза, для того чтобы замедлить скорость. Это дает нам больше времени, чтобы обнаружить цель и скорректировать прицеливание. Чем тщательнее мы целимся, тем лучше результаты атаки, а все зависит от них. Но, уменьшая скорость пикирования, мы упрощаем задачу зениткам, особенно когда мы не можем подниматься достаточно быстро после атаки. Но, в отличие от других самолетов, идущих сзади, мы обычно не пытаемся набрать высоту после пикирования. Мы используем другую тактику и выходим их пикирования на низкой высоте у самой воды. Затем нам приходится совершать обширные маневры уклонения над занятой противником прибрежной полосой. Только после того, как мы оставили ее за собой, можно снова вздохнуть свободно.

Мы возвращаемся на наш аэродром в Тырково в состоянии транса и заполняем наши легкие воздухом, как будто выиграли право дышать. Эти дни очень напряженные. Во время наших прогулок Стин и я в основном молчим, каждый из нас пытается догадаться, о чем думает другой. Наша задача — уничтожить русский флот, так что мы не расположены обсуждать трудности. Споры были бы пустой тратой сил. Таковы наши приказы и мы повинуемся. В течение часа мы возвращаемся в палатку внутренне расслабленные и готовые утром вновь идти в этот ад.

Во время одной из этих прогулок со Стином я нарушаю обычное молчание и спрашиваю его с некоторым колебанием: «Как ты умудряешься быть таким хладнокровным и собранным?»

Он останавливается на мгновение, смотри на меня искоса и говорит: «Дорогой мой, не воображай себе, даже на секунду, что я всегда был таким. Я обязан этим безразличием тяжелым годам горького опыта. Знаешь, плохо, если находясь на службе ты не видишься со своими начальниками... и если они не оставляют разногласия для офицерских столовых и не могут забыть их, находясь на службе, это может стать сущим адом. Но самая закаленная сталь получается только на самом горячем огне. И если ты проходишь свой путь сам, не обязательно теряя при этом связь с друзьями, ты становишься сильнее». Длинная пауза. Я знаю теперь, почему он так хорошо меня понимает. Хотя я уверен, что мои замечания не будут очень «уставными», я говорю ему: «Когда я был кадетом, то пообещал себе, что если мне когда-нибудь доверят командовать, я никогда не буду поступать так как некоторые из моих начальников». Стин, помолчав немного, добавляет: «Есть и другие вещи, которые делают мужчиной. Мало кто из наших товарищей понимает это и способен понять мои серьезные взгляды на жизнь. Однажды я был помолвлен с девушкой, которую любил. Она умерла в тот день, когда мы должны были пожениться. Когда такое происходит с тобой, забыть это непросто».

Я молча возвращаюсь в палатку. Я потом долго думаю о Стине. Сейчас я понимаю его лучше, чем прежде. Я понимаю, как много значит на фронте такое взаимопонимание между людьми и тихие разговоры, придающие силы. Разговоры — не для солдата. Он выражает себя совсем иначе, чем гражданский. И поскольку война лишает человека претенциозности, вещи, которые говорит солдат, даже если он принимает форму клятвы или примитивной сентиментальности, всецело искренние и подлинные и поэтому лучше всей этой риторики штатских.

21 сентября на наш аэродром прибывают тонные бомбы. На следующее утро разведка сообщает, что Марат стоит у причала Кронштадтской гавани. Очевидно, они устраняют повреждения, полученные во время нашей атаки 16-го числа. Вот оно! Пришел день, когда я докажу свою способность летать! От разведчиков я получаю всю необходимую информацию о ветре и всем прочем от разведчиков. Затем я становлюсь глухим ко всему, что меня окружает. Если я долечу до цели, я не промахнусь! Я должен попасть! Мы взлетаем, поглощенные мыслями об атаке, под нами — тонные бомбы, которые должны сделать сегодня всю работу.

Ярко-синее небо, ни облачка. То же самое — над морем. Над узкой прибрежной полосой нас атакуют русские истребители, но они не могут помешать нам дойти до цели. Мы летим на высоте 3 км, огонь зениток смертоносен. С такой интенсивностью стрельбы можно ожидать попадания в любой момент. Дорль, Стин и я держимся на курсе. Мы говорим себе, что иван не стреляет по отдельным самолетам, он просто насыщает разрывами небо на определенной высоте. Другие пилоты полагают, что, меняя высоту и курс, они затрудняют работу зенитчиков. Один самолет даже сбросил бомбу за несколько минут до подхода к цели. Но наши два штабных самолета с синими носами идут прямо сквозь строй. Дикая неразбериха в воздухе над Кронштадтом, опасность столкновения велика. Мы все еще в нескольких милях от нашей цели, впереди я уже вижу «Марат», стоящий у причала в гавани. Орудия стреляют, рвутся снаряды, разрывы образуют маленькие кудрявые облачка, которые резвятся вокруг нас. Если бы все это не было так убийственно серьезно, можно было бы даже подумать что это воздушный карнавал. Я смотрю вниз, на «Марат». За ним стоит крейсер «Киров». Или это «Максим Горький»? Эти корабли еще не участвовали в обстрелах. То же самое было и в прошлый раз. Они не открывают по нам огонь до тех пор, пока мы не начинаем пикировать. Никогда наш полет сквозь заградительный огонь не казался таким медленным и неприятным. Будет ли Стин пользоваться сегодня воздушными тормозами или, столкнувшись с таки огнем, не будет их выпускать? Вот он входит в пике. Тормоза в выпущенном положении. Я следую за ним, бросая последний взгляд в его кабину. Его мрачное лицо сосредоточено. Мы идем вниз вместе. Угол пикирования должен быть около 70-80 градусов, я уже поймал «Марат» в прицел. Мы мчимся прямо к нему, постепенно он вырастает до гигантских размеров. Все его зенитные орудия направлены прямо на нас. Сейчас ничего не имеет значения, только наша цель, наше задание. Если мы достигнем цели, это спасет наших братьев по оружию на земле от этой бойни. Но что случилось? Самолет Стина вдруг оставляет меня далеко позади. Он пикирует гораздо быстрее. Может быть, он убрал воздушные тормоза, чтобы увеличить скорость? Я делаю то же самое. Я мчусь вдогонку за его самолетом. Я прямо у него на хвосте, двигаюсь гораздо быстрее и не могу погасить скорость. Прямо впереди я вижу искаженное ужасом лицо Лемана, бортового стрелка у Стина. Каждую секунду он ожидает, что я срежу хвост их самолета своим пропеллером и протараню их. Я увеличиваю угол пикирования. Теперь он наверняка почти 90 градусов. Я чудом проскакиваю мимо самолета Стина буквально на волосок. Предвещает ли это успех? Корабль точно в центре прицела. Мой Ю-87 держится на курсе стабильно, он не шелохнется ни на сантиметр. У меня возникает чувство, что промахнуться невозможно. Затем прямо перед собой я вижу «Марат», больший, чем жизнь. Матросы бегут по палубе, тащат боеприпасы. Я нажимаю на переключатель бомбосбрасывателя и тяну ручку на себя со всей силы. Смогу ли я еще выйти из пикирования? Я сомневаюсь в этом, потому что я пикирую без тормозов и высота, на которой я сбросил бомбу, не превышала 300 метров. Во время инструктажа командир сказал, что тонная бомба должна быть сброшена с высоты одного километра, поскольку именно на такую высоту полетят осколки и сброс бомбы на меньшей высоте означил бы возможную потерю самолета. Но сейчас я напрочь забыл это — я собираюсь поразить «Марат». Я тяну ручку на себя со всей силы. Ускорение слишком велико. Я ничего не вижу, перед глазами все чернеет, ощущение, которое я не никогда не испытывал прежде. Я должен выйти из пикирования, если вообще это можно сделать. Зрение еще не вернулось ко мне полностью, когда я слышу возглас Шарновски: «Взрыв!».

Я осматриваюсь. Мы летим над водой над водой на высоте всего 3-4 метров, с небольшим креном. Позади нас лежит Марат, облако дыма над ним поднимается на высоту полкилометра, очевидно, взорвались орудийные погреба.

«Мои поздравления, господин лейтенант!».

Шарновски — первый. Тут же в эфире начинается галдеж — поздравления сыпятся с других самолетов. Со всех сторон я слышу «Вот так зрелище!» Постой-ка! Неужели я узнаю голос командира полка? Я испытываю чувство возбуждения, как после успешного легкоатлетического соревнования. Затем я представляю, как будто всматриваюсь в глаза тысяч благодарных пехотинцев. Идем назад на низкой высоте по направлению к побережью.

«Два русских истребителя», рапортует Шарновски.

«Где они?»

«Преследуют нас. Они летят над своим флотом прямо в разрывах зенитных снарядов. Сейчас их свои же и собьют».

Это многословие и, помимо прочего, волнение в голосе Шарновски — нечто новое для меня. Этого никогда с ним раньше не случалось. Мы летим вровень с бетонными блоками, на которых установлены зенитные орудия. Мы можем снести артиллерийскую прислугу в море своими крыльями. Они продолжают стрелять в наших товарищей, атакующих другие корабли. На мгновение все заволакивает колонна дыма от сраженного «Марата». Грохот там, у поверхности воды должно быть ужасный, потому что зенитчики замечают мой самолет только когда он ревет прямо над их головами. Затем они разворачивают свои орудия и стреляют мне вдогонку, не обращая внимания на основный строй, летящий выше. Удача меня не покинула. Тут все полно зенитками, воздух насыщен шрапнелью. Сейчас пересекаю прибрежную полосу. Эта узкая полоса — опасное место. Я не набираю высоту, потому что не смогу сделать это достаточно быстро. Поэтому я остаюсь внизу и пролетаю над самыми головами русских. Они в панике бросаются на землю. Затем Шарновски вдруг кричит: «Рата» заходит сзади!»