Кипхардт Хайнар - Герой дня Страница 9

Низенький, бюрократического вида шарфюрер СС включил карманный фонарик и делал какие-то пометки в черном блокноте. Справа и слева от него сидели дюжие эсэсовцы с автоматами. На Вилле он и не глядел. На рукаве шарфюрера виднелась эмблема гестапо.

– Есть еще вопросы, господин обер-лейтенант?

Вилле счел за благо воздержаться от вопросов, пробормотал что-то смягчающее насчет чувства ответственности, заботы о батальоне и прочая и прочая.

Он не договорил, с радостью увидев подъезжавшего Муле. Рудат вытянулся перед Вилле по стойке «смирно» и доложился.

– Отлично, Рудат, - сказал Вилле. - Погодите минуточку. Я только что получил приказ о передислокации.

Муле грубо выругался и развернул мотоцикл. Луч света от мотоциклетной фары скользнул по лицам эсэсовцев в автомобиле.

«Быть не может! - подумал Рудат. - Я просто-напросто в стельку пьян. Таких лиц тысячи». В шарфюрере он узнал человека из подвала и отчетливо понимал, что ошибка исключена. Человека, который был тогда в никелевых очках. В темноте Рудат искал его глаза. И заметил, как один из сопровождающих навел на него, Рудата, автомат.

– Где-то я вас видел, - опять послышался из машины сипловатый голос. - Кажется, мы с вами уже сталкивались. - Фонарик осветил лицо Рудата, белые пятна вокруг ожоговых пузырей.

– Нет, - возразил Рудат, - я ни разу не имел дела с гестапо.

– Ни разу? - Человек задумчиво посмотрел Рудату в глаза. Потом погасил фонарик. Вилле облегченно вздохнул.

– Порядок, - сказал обертруппфюрер. - Через тридцать минут батальон должен быть готов к маршу, господин обер-лейтенант. Выступайте прямо на Хабровку. Вот здесь, - он показал по карте. - Радиосвязь установите уже из Хабровки, так требует безопасность.

– А кто мне гарантирует, что дорога не заминирована? - спросил Вилле.

– Мы, - ответил обертруппфюрер. - Мы поедем впереди, чтобы вас, чего доброго, не напугали. - Он заржал, хлопнул обер-лейтенанта по плечу и уже на ходу вскочил на подножку машины. [70]

Рудат глядел им вслед. Слышал брань Вилле, но не понимал слов. Парализованную щеку дергало, во рту все пересохло и склеилось.

– Слушаюсь, господин обер-лейтенант, - зачем-то сказал он.

Вилле посадил его в вездеход, распорядился на батальонном КП насчет передислокации и велел отвезти себя на квартиру.

– Что этому гестаповцу от вас понадобилось? - спросил Вилле, когда они с Рудатом остались наедине.

– Понятия не имею. Наверно, пошутить решил.

Оба замолчали.

– Вы меня тревожите, Рудат, - начал Вилле совсем другим тоном. - Честное слово. Скажите на милость, ну почему столько народу вас ненавидит? Цимер, Муле… или хотя бы давешний гестаповец. История с иконами, история с девчонками. Почему вас ненавидят? Мне бы хотелось услышать ответ.

– Не знаю, господин обер-лейтенант. Унтер-офицер Цимер знаком мне еще по казарме. Меня никогда не любили.

– Почему? Хотите, я вам скажу? Потому что вы, Рудат, человек неглупый и не скрываете этого. Умные люди всегда одиноки, Рудат. Очень одиноки. Поверьте, я могу об этом судить.

Он пристально смотрел Рудату в глаза. В его писклявом, как у кастрата, голосе звучали новые нотки, он словно пытался скрыть сильное волнение. «Ни дать ни взять отставной актер, - подумал Рудат. - Старая изолгавшаяся комедиантка». Вилле положил свою узкую ладонь ему на плечо и продолжал:

– Я хочу помочь вам, Рудат, ибо понимаю вас и чувствую, что и вы меня понимаете, чисто по-человечески. Вы не из середнячков, вы чужды обычности, чужды психологии толпы. У меня есть для вас сюрприз, вы будете довольны.

Он убрал руку с плеча Рудата, провел его в поповскую комнату и принялся рассуждать о мистерии искусства, которая есть не что иное, как открытая рана, о мифе страдания, первооснове всякой культуры. Показал Рудату лик Христа, блаженно кровоточащий из пятнадцати ран, и резиновые баллоны с высохшей краской. Разложил на аналое иконы с изображением пяти великомучеников, а под ними - пять объявлений о розыске партизанских вожаков, достав их из планшета. Физиогномические сопоставления. Говорил о бунте души против массовой цивилизации и болтовни насчет прогресса, о крестовом походе сокровенной искренности и о том, что Гитлер всего-навсего орудие мировой идеи. Рудат долго смотрел на фотографию человека в никелевых очках, потом сказал:

– Я должен идти. У меня вещи в Короленко.

– Вас отвезут. Надеюсь, мы вскоре сумеем продолжить нашу беседу в спокойной обстановке и поговорим основательнее.

– Охотно, господин обер-лейтенант, - ответил Рудат и подумал: «Мне только этого гомика не хватало».

Вилле изумился, застав в своей комнате Муле. Тот уплетал из банки селедку в желе и, по-видимому, уже давно подслушивал их разговор, не делая поползновений доложить о своем возвращении. На физиономии у него сияла добродушная ухмылка, ибо приехал он от Цимера, которому продал историю с пуховиками. Он, Муле, не намерен позволять всяким там извращенцам путать себе карты.

– Ты поосторожнее с Цимером, - посоветовал он, высаживая Рудата в Короленко. - Это большая лиса. Кстати, обер-лейтенант ничего тебе не говорил насчет группы управления?

– Нет, - сказал Рудат. - А при чем тут Цимер?

– Я тебе ничего не говорил. Сигареты есть?

– Ни одной.

Рудат не слишком доверял Муле. Настроение у него было препаршивое. [71]

Пёттера Рудат на квартире не нашел. И вещей тоже не было. Пёттер грузил их в венгерскую санитарную машину, которую нанял за сотню сигарет.

– В чем дело? Что приспичило этому болвану? - полюбопытствовал Пёттер.

– А, ерунда, - махнул рукой Рудат. - Приспичило рассказывать мне о мистерии искусства, которая есть не что иное, как открытая рана.

– И что же?

– Ничего. Оставь вещи. Мы в этой колымаге не поедем.

– Почему?

– Она потребуется для другого, и потом, у нее тонкие стенки. Нас перебрасывают в Хабровку, на семь километров в глубь леса, прямехонько к партизанам.

– Ночью? Опупели они, что ли?

– Приказ СС, - коротко сказал Рудат. - Надо найти тарантас посолиднее.

– А чем тебе плоха «санитарка», пока она в тылу? Залезай!

Рудат покачал головой:

– Чует мое сердце, не миновать нам хреновой ловушки. Оставь машину.

– Да что с тобой? Что нюни-то распустил? Какая ловушка?

– По-моему, у меня температура, - сказал Рудат, вытирая рукавом парализованный уголок рта, и подумал: «Как же этот переодетый эсэсовцем тип меня не ухлопал? Почему они уверены, что я буду молчать? А потом сдохну вместе с Пёттером и остальными. Я им не цепной пес! Кому «им»? Никому не позволю делать из себя цепную собаку! Мать отравится газом, если меня убьют. А старика небось уже загнали на проволоку. Не стану я убивать для них школьниц. Таня… Как она выглядела? Желтые туфли с пряжками. Маленькая нежная грудь. Какое мне дело до этих деревенских Иванов? Должно быть, они захватили машину полевой жандармерии. Не могу я сказать об этом Пёттеру. Даже ему. Впрочем, попробуй-ка докажи, что я о чем-то знал! Ничего я не знал. Все равно мне из этой заварухи не вылезти. Так и так не вылезти. Черт побори всех сразу». - Проклятая щека опять донимает, - пожаловался он вслух. - Вот кончится эта хреновина, пойду в лазарет. А может, и не пойду. Пёттер, оставь в покое «санитарку», слышишь!

– Черт с тобой, ладно. Только заткнись наконец. Сотня сигарет псу под хвост.

Он выгрузил из машины вещи и закричал шоферу: «Никс гут! Никс гут!» - давай, мол, сигареты обратно. После долгих препирательств они сошлись на том, что шофер вернет половину. За эти полсотни сигарет Пёттер умудрился обеспечить себе и Рудату два местечка в одной из самоходок, направлявшихся в Гульевку. Давно отслужившие свой срок дребезжащие гробы, не раз подбитые и кое-как залатанные - для союзничков и так сойдет. Пёттер извлек из вещмешка бутылку «Наполеона» пять звездочек и пустил вкруговую.

– Только не торопиться. Терпеть не могу спешки на похоронах. Самоходка - орудие арьергардное, учтите.

Мадьярский унтер-офицер - смуглый, по-девичьи смазливый парень, весь увешанный пестрыми орденами, -хлебнул из бутылки и велел трогать. В Гульевку они прибыли чуть ли не последними. Только у самой деревни обогнали казачий отряд, который медленно плелся по обочине на тощих крестьянских лошаденках. Самоходка пристроилась в хвост ожидавшей колонны и заглушила мотор. Водитель полез под машину - якобы что-то там починить.

Кто-то шагал вдоль вереницы машин, посвечивая фонариком. Это был Цимер. Он как раз успел перехватить эсэсовцев и донести насчет [72] интендантовых манаток. Шарфюрер записал, и теперь Цимер совсем распетушился.

– Вас-то я и ищу, - объявил он, высмотрев наконец Рудата и Пёттера.

– А мы тебя нет, - огрызнулся Пёттер. - Нас откомандировали к мадьярам.

– Приятная новость для командира взвода.

– Ага, - поддакнул Пёттер. - А потому гаси свою коптилку и исчезни.

Он откинулся на выменянные меха и зевнул. Цимер выключил фонарик и удовлетворенно подумал, что самое позднее через сутки передаст этих мерзавцев военно-полевому суду. А Рудат думал, что никто бы не пожалел об этой грязной свинье Цимере. Он прикусил обожженную щеку и засунул в рот кусочек резиновой губки: слюна сильно текла. Закурил сигарету и долго смотрел на пропыленную, беспокойно копошившуюся в темноте колонну, от которой несло конюшней, потом и почему-то нужником, смотрел и думал о том, что жизнь этой грязной, смердящей, встревоженной, дергающейся вереницы людей и машин находится в его руках, что, может, уже через час здесь не останется ничего, кроме горы трупов и металлолома.