Бранко Чопич - Суровая школа (рассказы) Страница 9

— Кажется, и он был, — бормотал крестьянин уже не столь уверенно. — Кто же впотьмах разглядит, я был далеко, за деревом. А братьев Еличичей я бы узнал среди сотни — на обоих кожаные шапки.

Крестьянина оставили проводником и тут же разослали связных, чтобы собрать отряд.

В ясную лунную ночь четники, побрякивая оружием и переговариваясь шепотом, окружили широким кольцом поляну, где стояла одинокая пастушья хижина. Наконец после долгих обсуждений они медленно двинулись к домику. Перед самой зарей часовой Баука, один из Еличичей, почувствовал смутную тревогу. Прохаживаясь перед хижиной, он напрягал слух, чтобы уловить редкие и непривычные шорохи в напряженной тишине этой прохладной ночи. Месяц зашел, и перед рассветом тьма сгустилась, застилая глаза. Ежась и шмыгая носом от холода, паренек без всякой видимой причины загрустил, припомнил расстрелянных родных, и ему стало неуютно здесь одному, без брата. Ночь. Во мраке словно подстерегает что-то опасное, мерещится всякое. Как было бы хорошо, если б рядом оказался брат.

«Что это? Будто ветка хрустнула? — вздрогнул парень. — Надо бы разбудить Баука. Что-то мне нынче боязно, дрожу, как заяц. И все вспоминаются родители да погибшие и умершие. Нехорошо это…»

Где-то в глубине леса заржал конь, и этот звук наполнил душу часового тревогой. Он поспешил к хижине и в самых дверях столкнулся с Бауком.

— Что это, конь? — шепотом спросил Баук.

— Конь, и в лесу что-то, кажется мне, неспокойно, подозрительно.

— Спрячься и наблюдай, пока мы положим Хайро на носилки. Неужели, черт возьми, нас нащупали? Дело дрянь, на таком открытом месте…

Но стоило бауковцам с носилками показаться на пороге, их встретил сильный залп и заставил отступить обратно в дом. Вскидывая автомат, Баук словно мимоходом напомнил:

— Не говорил ли я вчера, что надо домишко приспособить для обороны? Видите, как бы сейчас нам это пригодилось. — Затем коротко подытожил: — Будем отбиваться, а когда стемнеет, попробуем на прорыв.

С носилок отозвался Хайро, суровый и немногословный, как всегда:

— Вы поступайте как лучше, а обо мне не заботьтесь — у меня револьвер.

Незаметно и быстро мгла рассеялась и отпрянула за край мрачного дубового леса, оставив на середине большой поляны серую покосившуюся избушку, срубленную из толстых еловых кругляков. Чувствовалось, что тот, кто укрылся в ней, готовится к решительному удару. Попрятавшись за деревьями и большими камнями, четники не сводили глаз с этого убежища, такого одинокого, но и грозного.

Баук оборонялся словно бы нехотя, время от времени небрежно отвечая на залпы отдельными выстрелами, и четникам казалось, что у невидимого врага или недостаточно патронов, или — чего они особенно боялись — он опять готовит один из своих неожиданных и смелых выпадов, которые его всегда спасали. Поэтому, чтобы приободрить себя, они вслепую безжалостно строчили по хижине из пулеметов и винтовок, радуясь, что впереди еще целый день, ясный и светлый, а днем, конечно, Баук не станет пробиваться.

Укрывшись в овраге, окруженный связными и арьергардной ротой, Вранеш руководил «операцией», нервозно вышагивая по мягкой, усыпанной хвоей земле и разбрасывая вокруг недокуренные сигареты. Где-то глубоко в нем, постоянно и не затухая, тлел словно уголек страх, что Майор каждую минуту может прорваться через этот ощетинившийся враждебный ельник и он, Вранеш, опять окажется с ним один на один, брошенный всеми.

Лихорадочно возбужденный, с ввалившимися глазами и пересохшими губами выглядывал из-за поваленного дуба воевода Раде. Шагах в двухстах или трехстах перед ним, словно бы оглушенная пальбой, молчала зловещая хижина. На таком расстоянии отчетливо было видно каждое бревнышко, узенькое темное оконце и щели на покосившейся крыше, и все же она казалась воеводе далекой и неприступной крепостью, еще более страшной из-за того, что с виду была такой невзрачной. Его отделяла от нее только чистая зеленая полянка, на которой здесь и там белели камни. И в то же время это был бесконечный и непреодолимый путь, его могла перелететь только смерть, молниеносная, как человеческий взгляд, или тот, кому во всем везет — Баук.

На мгновение в памяти Раде возникло смуглое и напряженное лицо Майора, острый и горящий взгляд, который пронзает, как нож, лишая сил и дара речи, и он в страхе попятился глубже в лес, подыскивая более надежное укрытие. Странно, но защищаться приходилось Раде, а наступал тот, кто был в хижине. Когда посыльный от Вранеша обратился к Раде с каким-то вопросом, он встретил его раздраженно:

— Что?.. Скажи, пусть делает как знает. Он сегодня командует, а меня оставьте в покое.

Не переставая сожалеть, что ему не удалось угрозами или уговорами склонить Баука на свою сторону, Раде еще сегодня утром, сидя за этим стволом на краю полянки, лелеял последнюю тайную надежду, что тот, из хижины, выйдет и позовет его на помощь.

Этого момента ждал Раде с детства, с того самого времени, когда впервые совершил невинное предательство, омрачившее его детские годы как кошмар. Раде ждал. Но и теперь, когда смерть витала над хижиной, Баук не подает голоса, не зовет Раде, хотя знает, что он тут, рядом, невидимый и безмолвный, как и в тот давно минувший день…

Ученики третьего класса, ближайшие соседи и неразлучные друзья, Милош и Раде решили однажды отрясти яблоню у пономаря Глишана, уродливого злого старикашки, который в дни церковных праздников всякий раз пробивался сквозь толпу с зажженным прутом-«спичкой» для маленькой пушечки, палившей ради торжества холостыми зарядами.

Яблоня росла посреди пустыря, скрытого от дома Глишана редкой сливовой рощицей. С другой стороны, в сотне метров от дерева, пустырь заканчивался крутым и глубоким оврагом, густо заросшим орешником и высокой колючей травой, непригодной даже для скота. Отсюда ребята двинулись в поход.

— Ты следи, чтоб не нагрянул Глишан, а я заберусь на яблоню, — шепнул Мичо и, перемахнув полянку, полез по кривому стволу с узловатыми кольцами, оставшимися от прививок. Над головой возбужденного парнишки свисали глянцевые и белесые ранние яблоки, очень редкие в их местах.

Тихо скрипнул плетень возле сливняка, поразив Раде в самое сердце. Он успел только рассмотреть Глишана, который перелезал через ограду, не сводя глаз с яблони, и вдруг Раде очутился на дне оврага в топкой грязи, скатившись кубарем с крутизны, поросшей кустами орешника.

— А-а, ты у меня узнаешь, как воровать чужие яблоки! — дребезжал старческий голос. — Сейчас я тебе покажу, где яблоки и где молитва!

Кашляя и не переставая злобно ругаться, старик принялся кидать в мальчика камнями и яблоками, подбирая их тут же в траве. Хотя он был косоглазый и неловкий, бросал он метко, и это вынудило Милоша забираться все выше и выше, чтобы спастись от камней. Оттуда, с верхних веток, которые сгибались и трещали под ним, он кричал своему товарищу:

— Раде-е-е, эй, Раде-е, бросай в него камнями, пока я не слезу! Раде, скорей, на помощь!

Съежившись в холодной грязи оврага, засыпанный маслянисто-желтыми лепестками лютика, Раде трусливо молчал, бросив товарища на произвол судьбы. Он боялся, как бы не выдал его этот крик, который падал с высоты и разливался по оврагу, заполняя в нем все до последнего уголка.

— Раде, э-э-эй, Раде!

Позвав еще и еще, мальчик на яблоне прислушался. Никто ему не ответил, подмоги не было. Все в нем вскипело, и, забыв об опасности, он стал быстро спускаться с дерева, стиснув зубы и сдерживая оскорбительную и злобную брань. Предатель!..

Он плюхнулся прямо перед носом разбушевавшегося старика, толкнул его в грудь и припустил через пустырь к обрыву. Позади дребезжал изумленный и перепуганный голос:

— Воры, воры… Разбойник, поймаю я тебя!

Друзья встретились только на следующий день у ручья. Раде, отводя глаза, смущенно копался в земле, разыскивая червей для рыбалки, в то время как Милош, серьезный и спокойный, сидел, опустив палку в омуток, и молча отвергал льстивые предложения товарища, как будто не замечая его возле себя.

Это холодное, молчаливое отчуждение продолжалось и дальше и прошло через все их детство. Маленькому Бауку никогда с тех пор не приходило в голову искать общества своего неверного товарища по охоте за яблоками, но зато Раде упорно ходил к ним в дом и постоянно звал его куда-либо с собой, неустанно выискивая случай искупить свой срам. Милош спокойно выслушивал его предложение, пожимал плечами и соглашался:

— Ну ладно, пойдем!

И, шагая рядом с ним, Раде всегда цепенел от затаенного страха. Каждую минуту он ожидал, что молчаливый Милош обернется и бросит ему в лицо страшное обвинение: «Предатель!» Но Милош не оборачивался, и слово так и оставалось несказанным. Раде шел и робко покашливал. Эта все больше затягивавшаяся петля давила его.