Владимир Лидин - Три повести Страница 92

— Давно ли по-немецки научился? — спросила Мария Гавриловна, не скрывая презрения.

— А это, мамаша, уже не вашего ума дело, между прочим, — ответил Мишка, кривляясь. — Ваше дело, между прочим, выполнять приказания. Пожалуйте в дом, — сказал он затем с той особой интонацией, которая должна была означать его знание другого языка.

Они вошли в дом.

— Вот, мамаша, не приглашали раньше в гости… а теперь пришлось познакомиться, — все еще кривлялся Мишка. — Ничего, чисто у вас… жить можно.

— Ты что, у них на службе? — спросила Мария Гавриловна. — Уж очень стараешься. Или, может, думаешь, они навек пришли?

— Я им объяснять, что вы сказали, не буду, — вдруг обиделся Мишка, — потому что я вас, мамаша, жалею. А они могут за такие слова кокнуть, очень просто.

— Боюсь я смерти… — презрительно сказала Мария Гавриловна.

Офицерам чистота комнаты, подкрахмаленные покрывала на постели понравились. Низенький опять сказал что-то Мишке.

— Они говорят — остаются у вас.

Он все кланялся и шаркал ногой, считая это этикетом. Мария Гавриловна заметила, что третий, белесый мальчишка, посматривает на старинную иконку на угловом столике. Потом она увидела в зеркало, как быстрым движением он сунул иконку себе в карман. Она обернулась к нему. Он стоял с рассеянным видом. Она показала ему на карман.

— А воровать не годится, — сказала она.

— Was? Was? — забормотал он сердито и погрозил ей пальцем.

Потом снизу принесли чемоданы и несколько коротеньких автоматов. В доме Марии Гавриловны теперь жили немцы.

Весь день через город двигались машины с пехотой и артиллерия. Где-то за Степным логом шел бой. Глухой пушечный гул, почти непрерывный, стоял над степью. Все калитки и ворота были настежь открыты, и всюду во дворах были немцы. Два солдата доили сердитую козу железнодорожного мастера Климова. Один держал ее за рога, а другой неумело дергал длинные соски лиловатого вымени. По заборам с воплями летала упущенная курица. Немецкий солдат сосредоточенно гонялся за ней, пока не ухватил ее за крыло. Красный от ярости, точно птица глумилась над ним, он тут же тесаком отрубил ей голову. На большом столе Марии Гавриловны, где она обычно кроила, теперь была разложена карта. Офицер поманил пальцем хозяйку.

— Пить, — показал он жестом, приложив согнутую руку ко рту и запрокинув голову.

— Водица только есть, — сказала она и принесла кувшин с водой.

Он сердито отодвинул кувшин и стал листать маленькую книжечку. Наконец он нашел нужное ему слово.

— Молоко!

— Молока нема, — развела она руками, — коровы у меня нет.

— Молоко! — повторил он незнакомое слово.

Она опять развела руками. Он повернул ее за плечи и толкнул к выходу. Молока она достала у соседей.

— Gut! — похвалил он ее и зажег маленький походный примус.

Мария Гавриловна заметила, что он все поглядывает на вышитое полотенце в углу. Ему понравились большие петухи и подсолнухи.

— Wie viel? — спросил он снова и стал рыться в словарике. — Сколько?

— Что вы, господин хороший, я не продаю, — сказала Мария Гавриловна возмущенно.

Но он успокоительно похлопал ее по плечу и достал из бумажника деньги.

— Fünf Mark! — сказал он и показал пять пальцев. — Fünf.

Он снял полотенце и аккуратно сложил его в раскрытый чемодан на полу.

— Да вы деньги возьмите, — сказала Мария Гавриловна, возвращая ему бумажку. — Грабьте задаром.

— Fünf! Fünf! — успокоил он ее. — Карашо. Fünf Mark — о!

Он развел руками: хорошая цена.

Приготовляя ему складную постель, солдат равнодушно стал стягивать тюфяк с ее кровати.

— А я на чем же буду спать? — спросила Мария Гавриловна, не отдавая ему тюфяка.

Он оглянулся и больно ударил ее ребром ножен своего тесака по пальцам. Жилище Марии Гавриловны медленно, но исподволь подвергалось опустошению. Но ко всему этому она была как бы бесчувственна. Главное, чтобы не стали шарить во дворе по пристройкам. Лохань с мыльной водой и запах дезинфекции, однако, не привлекали их.

В полдень снова появился Мишка Агрызков.

— Забыл, мамаша, предупредить вас: придется вам очистить квартирку… устраивайтесь где-нибудь во дворе. А тут у них, знаете ли, документы и всякое такое…

— А еще русское имя носишь, — и Мария Гавриловна плюнула. — Мало в тюрьме сидел.

— Ладно, мамаша, — сказал Мишка со спокойной угрозой, — я все ваши слова, может, в книжечку для памяти записываю.

Мария Гавриловна устроилась в сарайчике, где лежал всякий прачечный инвентарь. Вечер медленно наползал со степи. Все обиды дня, казалось, хотел он стереть, мирно высыпав звезды на небо. В жилище Марии Гавриловны слышались непривычные громкие голоса и стучали ножами о тарелки — там ужинали. В городе пахло дымами натопленных печей и походных кухонь — немцы жарили, варили и ели.

Дверца сарая была рядом с забором соседнего дома. Для удобства — во дворе был колодец — одна доска давно была вынута. Шел двенадцатый час, но в доме еще шумели голоса. Сидя на пороге сарайчика, Мария Гавриловна слушала. В степи шел бой. Небо озарялось по временам красноватым отсветом и вздрагивало. Ночью она собиралась отнести в бельевую еду.

Внезапно что-то широкое и темное стало осторожно пролезать между досок забора. Это была она — Галя.

— Подождите, дайте отдыхатися, — сказала она. — Приказ, треклятые, повсюду расклеили — после восьми вечера не появляться на улице. Теперь, Мария Гавриловна, слухайте… пропадать, так чтоб по всей степи прошумело. Надо мне этих двух на степ вывести. Трохим с конем в балочке дожидается. Може, за ночь объездом проберемся на Павлово… там, говорят, нимцив нет. А из Павлова уйти не удастся — так им в тыл подадимся… там их трохи, вся сила здесь, впереди.

— А из города как выберетесь? — спросила Мария Гавриловна.

— Вот це ж и есть самое главное дело. Садами до кожевенного завода пройдем, а там лощовинкой… не может быть, чтобы они всюду караулы поставили.

Мария Гавриловна вдруг заплакала — слишком многое пришлось пережить ей за день.

— Смотри, и себя загубишь, и их…

— Да чего же вы плачете? — удивилась та. — Плакать, когда пропадем, будете… а мы пока на волю из тюрьмы собираемся.

Она уже отдышалась и была готова к действию.

Четверть часа спустя Наташа и Феня пролезли за ней сквозь щель в заборе. Вишневые садики, насаженные возле каждого дома, тянулись через весь город до самой окраины. Только Галя могла разобраться в чащобе плетней и заборов, пробираясь самыми глухими местами. По временам она останавливалась и слушала. Бой все еще шел, и небо розовато трепетало. У кожевенного завода она остановила их — поблизости должен был быть часовой. Она ушла одна, и они слышали теперь в тишине стук сердца каждой.

— Дайте я вас поцелую, Наташенька, — сказала Феня беззвучно.

Она обняла ее и прижала к себе.

Но Галя вдруг появилась: она легко и бесшумно двигалась, эта могучая женщина.

— Ну, пойдем помаленьку, — сказала она спокойным шепотом. — Здесь трошки выбоинка, не оступитесь.

Она повела их за собой мимо глухой стены кожевенного завода, потом через подъездную ветку железной дороги. Все было безмолвно, никто не окликнул их. Они долго шли затем глубокой лощинкой, все дальше и дальше удаляясь от города. Пахло уже степью и близкой осенью. Внезапно что-то зашевелилось впереди.

— Трохим! — позвала Галя, и они увидели лошадь с повозкой и Трофима, над которым властвовала женщина. — Ну, — сказала та облегченно, — четверть дела сделано… впереди хуже не будет.

Они уселись в повозку на степное колючее сено, и Трофим повез их в неизвестность, в степь… Только покинутая добрая Мария Гавриловна, как невыплаканные слезы, осталась у каждой в душе. Звезды остро разгорались, уже частые к осени.

— Ах, боже ты мой, — сказала Феня самой себе в темноте, — люди-то, люди наши какие!

XIII

Его ранило осколком своей же гранаты. Он хотел притвориться мертвым, но немецкий танкист перехватил его обеими руками под мышки и поволок к танку. Танкист был высок и здоров, — он, Дегтяренко, давился сгустками крови. Танкист положил его возле танка на траву и разорвал ворот его гимнастерки. Рана была в горле, и Дегтяренко задыхался от крови. Танкист надорвал индивидуальный пакет и перевязал ему горло. Потом он положил его лицом к земле, чтобы тот не захлебнулся от крови. Дегтяренко не знал тогда, что значит это милосердие. Позднее, когда его отвезли в санитарном автомобиле в полевой госпиталь и немецкий хирург аккуратно зашил ему горло, он многое стал понимать. Ему сохранили жизнь, потому что командир орудия мог пригодиться.

На пятый день, когда он уже мог говорить, его привели в контору молочного завода. Заводик, недавно чистенький и веселый, дымивший длинной трубой, был уже пуст и разорен. Куда-то на грузовиках немцы вывозили большие жестяные бидоны и уцелевшие сепараторы. У дверей конторы стоял часовой. Дегтяренко ввели в кабинет директора. Все со стен было сорвано, и Дегтяренко покосился на повешенный портрет: с каплей жестких черных усов под носом, с тяжелыми мешками под глазами, лицо обещало ему не одно мучительство и насмеяние. За столом директора, выдвинутом на середину комнаты, сидели три человека: один офицер был скуластый, с провалами щек длинного лица; другой — полный, розовый, с аккуратным проборчиком, казалось, всем довольный и благодушный — его коротенькие розовые пальцы всё поигрывали остро очиненным карандашиком. Третий был в гимнастерке без петлиц, с широким ременным поясом невоенного образца. Человек оказался русским.