Владимир Лидин - Три повести Страница 93

— Имя, отчество, фамилия? — спросил он коротко.

— Дегтяренко, Егор Степанов, — ответил Дегтяренко.

— Возраст?

— Двадцать два года.

— Откуда родом?

— Из Царицына Кута Запорожской области.

— Профессия?

— То есть как? Чем я раньше, до войны, занимался? — спросил Дегтяренко спокойно.

— Ну разумеется, — ответил тот.

— Слесарь я. На заводе работал.

— Воинское звание?

— Сержант. Командир орудия.

— Какой части? Номер батареи? Номер артиллерийского полка?

Дегтяренко помолчал.

— Вот что, — сказал он затем, — чтобы нам времени задаром не терять… не знаю — русский вы, продавшийся немцам, или по-русски хорошо научились. А только на военные вопросы я отвечать не буду.

Скуластый офицер нагнулся к переводчику — его заинтересовало, что́ сказал сейчас пленный. Тот перевел ему. Офицер что-то быстро записал на листке. Полный все еще безмятежно и благодушно поигрывал карандашиком, как будто занятый своими, совсем далекими мыслями.

— В партии состоите? — продолжал бесстрастно переводчик.

Только на миг Дегтяренко прочитал в его прикрытых глазах едкую, точно чиркнули спичкой, ненависть.

— Комсомолец, — ответил он.

Человек порылся в отобранных у него документах и полистал комсомольскую книжку.

— Так, — сказал затем он, откинувшись. Скуластый офицер что-то быстро сказал ему. — Кто командир батареи?

Дегтяренко подумал минуту.

— Капитан Ивлев, — сказал он затем.

— Он жив или убит?

— Я этого не знаю. Перед тем, как меня ранило, он был жив.

— Ваш капитан Ивлев давно на сторону немцев перешел, — сказал человек. — Это вам голову всякой дурью забили. Все равно немецкую военную силу не одолеть. Со всяким честным русским немцы хорошо обходятся. Будете говорить правду — вам будут предоставлены хорошие условия. Все русские пленные, которые себя прилично ведут, очень довольны. Все имеют работу.

— Это мы слыхали, — сказал Дегтяренко. — Вы бы лучше мне сесть предложили. Все-таки я раненый.

Он показал на забинтованное горло. Немецкий офицер опять поинтересовался, что́ сказал пленный. Он приказал солдату принести ему стул. Дегтяренко сел, положив большие руки на колени. Казалось, он заинтересовал собой офицеров. Даже полный перестал играть карандашиком.

— Видите, как немцы вежливо обходятся с пленными, — сказал переводчик снова.

Он ни разу не показал своих глаз, только по его желтым щекам по временам перекатывались желваки.

— Смотрю я на тебя… продажная ты тварь, — ответил вдруг Дегтяренко. — Что ты тут передо мной в лису играешь? Выведи меня за околицу и расстреляй в степи… все равно, покуда буду жить, волка при себе де́ржите.

Он почувствовал вдруг облегчительную радость, что может говорить все. Но человек и на этот раз остался бесстрастен, и Дегтяренко понял, что самое страшное в нем эта прикрытая бесстрастность — он был сейчас похож на оружие, которым до времени можно даже играть.

— Как фамилия командира полка? — спросил тот снова.

— Забыл, — ответил Дегтяренко, уже глумясь.

— Количество орудий в полку можете указать? Сколько легких пушек и сколько гаубиц — в отдельности?

— Это могу, — ответил Дегтяренко, оживившись. — Записывайте всё.

Казалось, его убедили и он решился. Полный, осведомившись у переводчика об его ответе, опять заиграл карандашиком.

— Вот, значит, так: в полку двести орудий. Сто легких семидесятишестимиллиметровых. Сто гаубиц. Всё.

Человек выслушал, склонив голову набок, не записывая.

— Долго будете дурака валять? — спросил он затем раздельно, и Дегтяренко впервые увидел его желтые с маленькими зрачками глаза.

— До самой смерти, — ответил он восторженно, — до самой смерти… И шкурам этим передай — ни словечка они от меня не дождутся! А немцев мы побьем!

Туман застилал ему глаза. Только когда кто-то больно ударил его по перевязанной шее и он свалился со стула, он понял, что самое главное его ждет впереди. Он поднялся, чувствуя, что кровь опять наполняет его горло. Скуластый офицер что-то крикнул ударившему пленного солдату. Тот толкнул Дегтяренко перед собой и повел его из конторы заводика. Он провел его через двор с отвалами шлака из топки. В глубине был каменный сарайчик для инвентаря. Солдат втолкнул его туда, и Дегтяренко упал, больно ударившись об угол какой-то железной машины. Кровь снова шла из его разбитого горла. Он лег ничком, чтобы легче было выплевывать сгустки. Внезапно в темноте он услышал стон, и голос вздохнул:

— О господи!..

Дегтяренко пошарил в темноте и нащупал чьи-то разутые ноги.

— Товарищ… — позвал он. Ему ответили стоном. Он подполз ближе и нащупал руки и лицо человека. — Боец? — спросил он в темноту.

— Боец, — ответил ему глухой, слабый голос. — Помираю здесь.

Кровь опять набежала, но сгустки были уже тверже — рана снова затягивалась.

— Куда ранен? — спросил он у человека.

— Грудь мне помяли… били дюже.

— А за что били? — спросил Дегтяренко не сразу.

— А так, ни за что… били — и всё, трое били. Вот помирать как погано приходится…

— Родом-то откуда?

— Я из Фастова… фастовский житель. Механиком на машинно-тракторной станции работал.

Его слабый, натруженный голос был уже откуда-то издалека, словно по ту сторону жизни.

— Ну что ж, помрем… вспомнит нас народ. По чести умирали, — сказал, помолчав, Дегтяренко.

— До победы не дожили, вот что главное, — ответил человек. — А умирать, что ж… — может быть, он хотел добавить: не страшно. Но он не добавил ничего. — Может, случится — останешься жив, — сказал еще раненый, — дай тогда в Фастов знать, в колхоз имени Ленина… видел, мол, Ивана Горячева, всем просил кланяться.

— Я скажу: погиб, не посрамив своего звания, — сказал Дегтяренко. — Ты кто — пулеметчик?

— Связист.

Дегтяренко наклонился к нему и почувствовал короткое жаркое его дыхание.

— А ты не томись, — добавил он, подумав с усмешкой, что как же — дадут немцы ему, Дегтяренко, выбраться отсюда. — Народ тех, кто за него пострадал, вовек не забудет.

Он провел рукой по его обросшему жесткой щетиной лицу, наклонился и поцеловал связиста в губы. Тоска переполняла его, он знал, что черным крестом перечеркнул на допросе свою жизнь, и сейчас надо дорожить каждой минутой, пока он еще может двигаться и думать…

— Умирать легко, когда знаешь, за что… чтобы на совести у тебя ни пятнышка не было. Допрашивали тебя? — спросил он погодя.

— Допрашивали, — ответил связист.

— Часть свою называл?

— Как же… дождались они от меня, — ответил вдруг со смешком слабый голос умирающего. — Пожить хочется, ничего не скажу… но раз уж не пришлось…

Он устал и замолк.

— Ты отдохни, — сказал Дегтяренко строго.

— Я и так…

И Дегтяренко, пригнувшись к нему, снова услышал его слабое короткое дыхание. Но как же так — не жить? Вот его большие спорые руки слесаря и артиллериста будут вытянуты неподвижно, и все, что успел он повидать на белом свете, — он вспомнил вдруг акации в треснувших стручках во дворе молочного заводика, — все это перестанет существовать? Он почувствовал слабость и жалость к себе. Для этого конца растила его мать, перемогаясь с большой семьей без мужа и дожидаясь, когда он, старший сын, станет опорой и помощью? Он поднялся и бешено ударил в железную дверь ногой, но дверь только печально загудела. Все его стиснутые силы пришли в движение.

— Ладно, — сказал он вслух, — если еще разок на допрос приведете… — Он хотел убить этого желтого предателя без глаз, с его страшной бесстрастностью и желваками на скулах. — О, шкура, тварь! — сказал он вслух. — А мать еще такую суку в муках рожала.

— Пить, — сказал раненый, — пить…

Дегтяренко руками и ногами стал бить в железную дверь. Никто не пришел, никто не отозвался. Он обессиленно опустился снова на пол рядом с умирающим.

— Пить тебе не дадут… не надейся. Им нужно, чтобы полную муку мы приняли.

А жить хотелось — страстно, горестно хотелось жить. Только что он вышел на дорогу жизни, и еще ничего не увидел по-настоящему, и лишь готовился увидеть. Каменный сарай был крепок и глух. Если бы не шалый осколок кинутой им же гранаты — он бы не дался живым… Он нащупал стружки — здесь изготовляли ящики для масла — сгреб груду под голову и уснул.

Его разбудили ударом сапога в бок. Желтый свет карманного фонарика плеснул по нему и по затихшему рядом связисту. По страшной неподвижности его запрокинувшегося лица Дегтяренко понял, что он мертв. За открытой дверью сарая была уже ночь. Солдат повел его снова через двор заводика. Тонкий, едва родившийся полумесяц, похожий на пастуший рожок, поднимался над степью. Дегтяренко старался жадно запомнить все — он знал, что это последнее. Нет, ни его слабости, ни его душевной тоски — они ничего не увидят. Радоваться его последним мучениям он не даст.