Надежда Лухманова - Ложь

Надежда Александровна Лухманова

Ложь

I

Дмитрий Александрович Бахмутов сидел на низеньком диванчике, курил, и в спокойной, приятной полудремоте следил за движениями жены.

В будуаре, обтянутом светлым кретоном, было тепло, чуть-чуть слышался запах Vera Violette, всюду полутени, полутона, кружева, банты, букеты в небольших японских вазах, и только сплошной красный ковёр проглядывал сочными багровыми пятнами.

Перед большим трюмо, освещённым шестью свечами, горевшими по три в боковых бра, стояла стройная, тоненькая Екатерина Владимировна и без помощи горничной устраивала причёску из своих густых чёрных волос. Широкие рукава белого пеньюара скользнули и обнажили до плеч тонкие, смуглые руки. Тень стройного тела, с поднятыми руками, отражавшаяся на противоположной стене, напоминала собою античную вазу. Широкий, нежный лоб, большие, изменчивые, серые глаза, тонкий нос, острый, худенький подбородок и довольно большой рот, с замечательно красными губами, придавали оригинальную, условную красоту Екатерине Владимировне… Нервность и вечное подчинение каждому впечатлению сделали то, что молодая женщина была прелестна и дурна по несколько раз в день. Теперь она была вся погружена в вопрос: «Какое платье одеть?» И взгляд её скользил по трём, разложенным на широком отомане в глубине будуара. Белое, серо-розовое, как внутренность перламутровой раковины, и чёрное кружевное.

«Где это? — думала она, — в „Cherie“, кажется!.. Чьё это „Cherie“?.. Гонкура или Доде?.. Там есть культ собственной красоте и артистический подбор материй и цветов, вызывающих и возвышающих красоту… Ах! У нас никто и ничего подобного не понимает»…

— Митя! Какое мне платье одеть?..

— А?! — Дмитрий Александрович открыл глаза. — Я не знаю, Катюша… Какое хочешь… — брови жены его дрогнули, он взглянул на платья. — Да вот, я думаю, чёрное… ведь в оперу, в ложу стоит ли надевать светлое?

— Как глупо! Куда же люди и одевают светлое? И так у нас театры, как какие-то тёмные сараи. Сама чёрная, платье чёрное, — чистая донна Анна.

— Так надень, Катюша, белое.

— Ну, да, я буду как муха в молоке?

— Ну, так…

— Ну, так, понятно, серое, так как здесь их три. Никогда, никогда ты не дашь совета сразу, горячо, сообразуясь с чем-нибудь!.. А просто так, лежат — три платья, он их подряд и называет.

— Ведь ты тоже остановилась на этих трёх, раз что они тут лежат.

— Так ведь платье это один общий фон; есть же к ним цветы, ленты, перья. Ну, надо же соображать!

Дмитрий Александрович молчал.

В комнате рядом вдруг что-то звякнуло, покатилось, и послышалось подавленное: «Ах!»

Екатерина Владимировна побледнела, выпустила из рук волосы и бросилась туда.

— Вы опять, Маша, что-то разбили!.. Ну, так и есть, это моя любимая японская чашка… Зачем вы трогаете?.. Зачем берётесь мыть, если вы не умеете; у вас не руки, а грабли!

Горничная, вся красная, подняла с пола черепки и глупо прикладывала их одни к другим.

— Виновата, барыня, выскользнула из рук.

— Вы всегда виноваты!.. Что же мне в том, что виновата… Я всегда пью из этой чашки… Вас выгнать надо!..

— Катя, Катя!

Дмитрий Александрович вышел и хотел взять жену за талию.

— Ах, оставьте меня, ради Бога!.. Не мешайтесь, где вас не спрашивают. У нас всё бьют, всё портят!..

— Слушай, Катюша, ведь это блюдечко, по нём можно будет…

Екатерина Владимировна вырвала из его рук блюдечко и швырнула его о пол.

— Блюдечко!.. что такое блюдечко… на что мне блюдечко, что же я, по вашему, должна теперь из магазина в магазин с ним бегать и подыскивать чашку? Ах, убирайтесь вы все от меня, оставьте меня в покое! — она вбежала к себе в будуар, хлопнула дверью. — Никуда я не поеду!

Шпильки выпали у неё из головы, и непокорные, густые волосы как вода сбежали снова на плечи. Она бросилась на диванчик и громко нервно заплакала. Дмитрий Александрович махнул рукой и ушёл к себе в кабинет.

Год тому назад Дмитрий Александрович, в такую же лунную зимнюю ночь, ехал по железной дороге в Новгородскую губернию к приятелю своему Горскому на охоту.

Имение Горского лежало в стороне от станции вёрст шестьдесят. В том же вагоне, во втором классе, сидела тоненькая, грациозная девушка с большими тёмно-серыми глазами. Она обратилась к нему с вопросом: «Далеко ли такая-то станция?» Они разговорились, к его удивлению оказалось, что молодая девушка, Екатерина Владимировна Сушкова, круглая сирота, ехала к Горским гувернанткою. Она опоздала выехать днём и теперь страшно боялась, что не найдёт на станции лошадей. Телеграфировать о своём несвоевременном приезде она не догадалась. Бахмутову девушка показалась такой хрупкой, нежной, такой беспомощной, что он сразу предложил все услуги, какие порядочный человек готов всегда оказать в подобном случае. Он достал ей подушку, закутал ноги пледом и успокоил насчёт пути. Только одного он не решился сказать ей, что жена Горского была ревнива и глупа, и что гувернантки менялись у них чуть не десятками.

Предположения Бахмутова оправдались. Горская сразу, чуть не с первых шагов, возненавидела новую гувернантку.

— Не нужна мне этакая фря! — объявила она наотрез мужу. — Это ты без меня съездил к м-м Бове и выбрал. Нечего сказать, вертлявее-то не нашёл?

— Милочка, да я и не видал её, я, как всегда, передал твоей м-м Бове десять рублей, твоё письмо и поручил найти и выслать. Ты знаешь, что потом условливалась с нею сама и деньги на дорогу высылала…

— Ну, хорошо, хорошо, только эта может уезжать, как приехала!..

На четвёртый день приезда в тёмной библиотеке Бахмутов застал рыдающую гувернантку.

— Я утоплюсь, утоплюсь… — шептала ему девушка и вырывала от него свои горячие ручки, как будто и в самом деле не вынесет и побежит сейчас топиться.

— Эта жизнь невыносима, вечное скитание по чужим домам, вечные оскорбления… ни родных, ни приюта, ни ласки, и так всегда, всегда!.. Нет, пустите меня, я утоплюсь…

Она не утопилась. Дмитрий Александрович целовал её ручки, целовал её головку и с замиранием сердца слушал, как, прижавшись к его груди, она всхлипывала, нервно, по-детски и бессвязными, нежными словами благодарила его за участие.

На другой день, гуляя в саду по расчищенным от снега дорожкам, Екатерина Владимировна рассказала Бахмутову всю свою историю. Она родилась где-то в горах Андалузии во время путешествия отца и матери. Пяти лет она осталась сиротою. Отец её принимал участие в политических делах Испании. Разорился и застрелился. Мать, в отчаянии, бросилась со скалы в море. Девочку принял к себе русский консул; до десяти лет она воспитывалась за границею, затем, в Петербурге нашёлся её дядя, она назвала известное служебное лицо. Дядя выписал её к себе, но почему-то никогда не хотел её видеть; он поместил её жить к одной француженке, родственнице м-м Бове; девочка посещала гимназию, кончила курс. Француженка умерла, тогда она обратилась к дяде, но тот сухо и грубо ответил, что, дав ей образование, сделал всё, что могли от него требовать. Сирота, не имея никого на свете, она бросилась к м-м Бове, которая и доставила ей уже третье место. Но что это были за места!

Весь этот поэтический, сумбурный роман был ею рассказан искренно и порывисто. Глаза её горели ненавистью к дяде, которого она больше уж и не видала никогда, слезами благодарности к старой француженке, а главное, глядели так доверчиво, мягко в самую душу Дмитрия Александровича.

Из приличия Бахмутов оставил деревню первый и два дня прождал на условной станции Екатерину Владимировну. Она прилетела как птичка, весёлая, ласковая, передавая с детской торопливостью всю смешную эпопею своего гувернантства у Горских.

В Петербурге Дмитрий Александрович отвёз молодую девушку к Бове и потихоньку передал последней небольшую сумму за месячное содержание Екатерины Владимировны.

Молодая девушка решила искать места в отъезд, куда-нибудь далеко на окраины, чтобы и не встречаться со своим случайным благодетелем, но сообщила Бове по секрету, что на первой же станции она бросится под поезд, потому что любит…

Бове, тоже по секрету, передала это Дмитрию Александровичу.

Бахмутов в первый раз в жизни был искренно увлечён. Человек со средствами, уже немолодой, совершенно одинокий, он поверил одному: что этому прелестному, взбалмошному и несчастному ребёнку нужен покровитель. Он сделал предложение и женился.

С тех пор прошёл год. Год жизни, приподнятой всегда на одних нервах. В доме были то поцелуи, смех, игры, возня, то ссоры с криками, рыданиями и покушениями на самоубийство.

Бахмутов любил и выносил всё, он страстно жалел глупого, злого, прелестного ребёнка, каким считал свою жену. Две нити держали его сердце: первая — её полное одиночество, вторая — её искренность. Ему казалось, что она даже не умела лгать.