Юлия Жадовская - Отсталая Страница 10

В его движениях, в его голосе было много симпатичного, страстного, привлекатель-ного. Даже Ненила Павловна призадумывалась иногда под его пение и мысленно воображала лунную ночь, померанцевые сады, легкую гондолу, тихо плывущую по голубой влаге, в которой отразились мраморные дворцы и стройные колоннады чужого, далекого города; в гондоле она видела чудную красавицу иностранку, а возле красавицы — его, Арбатова, озаренного светом месяца, живописно закутанного в темный широкий плащ, шепчущего слова любви, от которых билось сердце и замирало дыхание…

Никанор Васильич Налетов был мужчина крепкого сложения и казался старше своих лет. С первого взгляда физиономия его производила не совсем приятное впечатление: было что-то слишком устойчивое, смелое и вызывающее в его взгляде и во всей фигуре; огромные русые бакены с золотистым отливом придавали ему даже некоторую наружную свирепость, так что одна чувствительная дама назвала его бандитом, а другая, богомольная старушка, отозвалась, что "эдакой если во сне привидится, то можно испугаться". В сущности, он вовсе не был страшен; черты лица его были правильны, лоб умный, открытый, улыбка добрая, доверчивая. Жизнь без убеждений была для него не жизнь; убеждения без дела — только громкие фразы. Он служил добросовестно науке и всему, чему захотел бы служить. Неженкой и баловнем он не был никогда. С самых ранних лет он всегда с чем-нибудь боролся, против чего-нибудь восставал.

Самое отрадное для него в жизни было то, что отец его, будучи бедным человеком, ничего не нажил от хлебного местечка, которое занимал много лет. Но это не мешало ему и с отцом своим, человеком старых понятий, вести постоянную войну. Споры их доходили до серьезной размолвки, но кончились-таки тем, что отец признал в сыне человека, и, откинув повелительно деспотический тон, протянул молодому человеку руку на дружбу и нравственное равенство. С этой минуты Налетов сделался для него добрым, внимательным и покорным сыном.

Налетов вообще преследовал кого бы то ни было до тех пор, пока не замечал сопротивление; при малейшем признаке раскаяния и страдания из строгого судьи делался другом и утешителем.

Горе и радость выражались у него по-своему, сжато и глухо. Несколько месяцев назад он похоронил своего лучшего друга; он не проронил ни слезинки ни во время похорон, ни в то время, как в кружке товарищей произнес о нем коротенькую речь, от которой почти у всех навернулись слезы. Возвратясь домой, он усиленно принялся за труд: писал день и ночь диссертацию, зарылся в книги и никуда не выходил в продолжение двух месяцев; наконец стал заметно худеть, чувствовать боль в груди и кашлять. Тогда в одно прекрасное утро он энергично тряхнул своей мохнатой головой и сел на первый пароход, чтоб куда-нибудь уехать и рассеяться. На пароходе он познакомился с Арбатовым, который от всей души полюбил его и упросил ехать с ним в его имение.

Вскоре все гости, кроме Арбатова и Налетова, разошлись. Во время чая человек доложил Нениле Павловне, что пришел Яков Иваныч Орлов.

— А! Яков Иваныч! — воскликнула Ненила Павловна. — Проси. Добрейший человек!.. Несколько лет назад он оказал мне услугу… Редкое бескорыстие!.. — прибавила она почти про себя, с чувством.

— Яков Иваныч! — сказал Арбатов, вставая из-за рояля. — Это тот славный старик, который хлопочет теперь по моим делам? Удивительный чудак!

— Тсс! — произнесла Ненила Павловна, указывая глазами на дверь, в которую входил Яков Иваныч.

Яков Иваныч вошел довольно свободно, неловко раскланялся и поместился по приглашению Ненилы Павловны в покойное кресло. Но на душе у него, как видно, было не совсем покойно. Он переминался, пока не заговорил.

— Я к вам по поручению Анны Федоровны, — сказал он, откашлянув так, как будто у него что в горле засело, — вот письмо от нее.

Он подал Нениле Павловне неуклюжий конверт с огромной лепешкой сургуча на середине.

Пока Ненила Павловна читала письмо, Арбатов заговорил с Яковом Иванычем дружески и радушно.

— Ах, Боже мой, как я рада! — воскликнула Ненила Павловна, складывая письмо. — Анна Федоровна не могла мне оказать большой чести, как позволив своей Маше погостить у меня. А я еще как виновата перед ней: сколько времени не была у нее, все собираюсь. Зимой меня в городе не было… Очень, очень рада! у меня за Машу не раз сердце болело; в самом деле, девочка людей не видала, понятия о жизни не имеет.

— Что это за Маша? — спросил Арбатов.

— Дочь помещицы Граниловой, — отвечал Яков Иваныч.

— Это вы не для нее ли брали у него книг? — спросил Налетов. — Что она, хорошенькая?

Яков Иваныч посмотрел на него так, как будто съесть хотел.

— Хоть бы и для нее, так вам что за дело? — проворчал он.

— Как что за дело! если она умненькая да еще хорошенькая.

— Не про вас только, — проворчал старик про себя.

— Миленькая, миленькая! — воскликнула Ненила Павловна, — рожица такая умненькая, выразительная. Ах, как я за нее рада! Мы ее разовьем. Вы, господа, помогайте вашим умом. Для женщины много значит общество образованных мужчин.

— Уж вы, Ненила Павловна, сами потрудитесь, — сказал Яков Иваныч.

— Да уж вы будьте покойны за вашу любимицу: ей у меня будет приятно. Вот девушка, господа, — продолжала она, — решительно свету, людей порядочных не видела; до семнадцати лет в такой глуши просидела. Мать не позаботилась дать ей никакого образования. А миленькая, очень миленькая девочка!

— Тем лучше: свежая натура, — сказал Налетов. — Мы ее эманципируем, волочиться за ней станем.

— Она еще дитя, — сказал Яков Иваныч слегка дрожащим голосом, — над ней еще ангелы носятся.

— А вы хотели бы ее молодую жизнь в склянку закупорить? Не бойтесь, хорошая натура чутьем отыщет дорогу… Она дитя, говорите вы? тем скорей ей надо расти; дитей всю жизнь оставаться невозможно, да и в семнадцать лет глупо. В эти годы замуж выходят, а не в куклы играют.

— Ну, уж вы пойдете! — сказала с улыбкой Налетову Ненила Павловна. — Напугаете вы Якова Иваныча. Беда мне. Вы не знаете, как горячо любит он Машу. Умирающий отец ее просил его беречь ее…

Налетов с участием взглянул на Якова Иваныча.

— Если понадобятся книги, то моя походная библиотека к вашим услугам, — сказал Арбатов Нениле Павловне своим мягким, звучным голосом. — Я не знал, что у Якова Иваныча есть такая нежная привязанность, — прибавил он. — Что вы мало у меня книг взяли?

— Я боюсь и читать-то ей давать, — отвечал Яков Иваныч, — нынешние книги голову мутят. Да уж она пристала ко мне — привези да привези… Ненила Павловна! — обратился он к хозяйке, пользуясь случаем, когда Арбатов и Налетов отошли в глубину комнаты, — Анна Федоровна приказала вас просить, чтоб Машеньку в очень-то большой здешний свет не показывать: она непривычна, сконфузится, еще на смех поднимут. А так, понемножку ее приучать; ей все будет внимательно. Вот по городу прокатить, на гулянье взглянуть…

— О, будьте спокойны! я это очень понимаю.

— Если будут какие расходы, — там платьице лишнее сшить — вы Анне Федоровне не пишите, а отнеситесь ко мне, так чтобы это было между нами.

— О, добрейший, добрейший человек! — воскликнула Ненила Павловна. — Я вас понимаю! Будьте покойны, говорю вам.

Прощаясь, Яков Иваныч крепко поцеловал руку у Ненилы Павловны, а Ненила Павловна, оставшись одна, долго с приятностью мечтала о новой заботе в ее жизни и строила целые романы насчет Машенькиной будущности, которую горела нетерпением устроить как можно лучше и счастливее.

Маша знала, что ее мать придумала для нее развлечение; это как-то странно на нее подействовало; на нее напала робость, и ей стало еще скучнее с тех пор, как она потеряла право жаловаться. Ей вдруг показалось, что гощенье, устроенное у Ненилы Павловны, было далеко не то, к чему она так безотчетно и страстно стремилась, чего она сама не могла угадать и определить…

Анна Федоровна была знакома еще с матерью Ненилы Павловны, провожала последнюю к венцу, будучи еще сама в девицах, уже очень перезрелых, — провожала, безнадежно вздыхая, глядя на подвенеч-ный наряд хорошенькой невесты, не предугадывая, что сама выйдет замуж в тот же год.

Ненила Павловна производила на Машу приятное впечатление своим простым и ласковым обращением. Она при ней не робела и всегда радовалась ее короткому и редкому появлению. Ненила Павловна обещалась через Якова Иваныча сама приехать за Машей, и Маша каждый день проводила в каком-то лихорадочном ожидании. Она стала меньше углубляться в себя и невольно старалась рассеяться внешностью. Она вдруг стихла и опала. Машу томило одиночество. Ей противно было жужжанье мух, ее раздражал кашель матери, раздававшийся из другой комнаты.

— Да что Матрешка, до сих пор все больна? — спросила Анна Федоровна Аграфену, подававшую самовар.