Юлия Жадовская - Отсталая Страница 9

— Да какие у нас женихи! — вмешалась барыня с бесцветным лицом. — За мелкопоместных, чай, не пойдет.

— Нынче, матушка, богатых не навыберешься. Женишки-то в сапожках ходят. Нынче норовят как бы за невестой взять побольше, — сказала Арина Дмитревна с каким-то лихорадочным волнением.

— Да, оно конечно, а все больше, как кому на роду написано: уж написано на роду счастье — так тебя оно и на печи найдет.

— Ах, это истинная правда! — отозвались хором все дворянки.

— Уж это она Марью-то Петровну не за Тиму ли своего пятит? — шепнула опять та же рыжая барынька той же бесцветной личности.

— Далеко кулику до Петрова дня! — проговорила та тихо в ответ, робко оглядевшись кругом.

Вечер кончился рано. Перед прощаньем зашел разговор о колдунах и порчах. Все это казалось очень страшным на сон грядущий и имело прелесть чего-то выходящего за черту обыкновенного.

В дождливый день Анна Федоровна, по обыкновению, сидела в детской, в своей старом широком кресле, на пуховой подушке. Перед ней стояла миска с горячим, только что недавно сваренным вареньем. Мухи роями кружились над ним; Анна Федоровна отмахивала их, приговаривая:

— Ах вы, злодейки! эк их к сладкому-то тянет!

Маша сидела с книгой у окна и будто умерла для всего окружающего: так усердно читала она книги, доставленные ей Яковом Иванычем от Арбатова. Анну Федоровну начинала томить тишина и отсутствие постороннего лица, которое бы с умильным участием следило за каждым ее движением.

— Что ты это, Машенька, нос-то в книгу уткнула? даже смотреть скучно! Так вот и прильнула, как муха к меду.

Маша подняла голову и вопросительно посмотрела на мать.

— Да ты от этой книги просто одурела! Что это за книга? Откуда ее выкопал Яков Иваныч? Ведь можно и почитать, да все путем, а то на-ка! целый день, как в воду опущенная.

— Вам что угодно, маменька? — спросила Маша, привстав с места.

— Ничего мне, матушка, не угодно. Ты уж нынче не слушаешь, что мать тебе говорит.

— Я слышу, маменька. Я сейчас перестану читать. Она закрыла книгу.

— Читай, мать моя! насильно от тебя ничего не требую. Уж если своего внимания к матери нет, так насильно не дашь.

Маша не отвечала; но губы ее были крепко, судорожно сжаты, лицо бледно, глаза потемнели и расширились, как будто они видели перед собой не то, что ее окружало. Дитя исчезло, явилась девушка, кипучая, раздраженная, со страстной жаждой знания и счастья. Грудь вздымалась высоко, рука порой хваталась за сердце, а сердце билось так лихорадочно, так безотчётно тревожно…

— Не хочешь ли вареньица? — спросила Анна Федоровна после довольно продолжи-тельного тягостного молчания.

— Нет, благодарю вас, не хочется.

— Да подвинься к столу, что там в углу-то сидишь за версту? Не слышно, что ты бормочешь.

Маша как-то нерешительно и молча придвинулась к столу.

— Скажи ты мне, что на тебя насело? — продолжала Анна Федоровна. — Что с тобой? Я просто тебя не узнаю. Что ты от матери скрываешь? Чем еще Господь наказал меня? Больна ты что ли?

— Я здорова.

— Так что же ты, точно похоронила кого?

— Чему мне радоваться? Мне скучно, меня тоска берет…

— Вот как! Уж нынче с матерью скучно стало! Видно, с Матрешкой веселее…

— Что вы меня Матрешкой корите! Я с ней почти и вместе нынче не бываю. Как это вы, маменька, не можете понять, что я света не вижу, никаких удовольствий не имею! Я между людьми буду как дикарка какая. Так здесь в глуши и пропаду, молодость даром потрачу! Нуте-ка вспомните, так ли вы свою молодость провели? Вы людей видали, веселились, по гостям с бабушкой разъезжали; сами же рассказывали. А я здесь, хуже чем в монастыре, даже городу не видала, даром что он только в тридцати верстах от нас.

— Ты разве не видишь, что я больна, выезжать не могу? Вот умру, так навеселишься…

— Вот я все такое утешительное слышу! да еще хотите, чтоб я весела была.

— Наказал меня Господи! — простонала Анна Федоровна.

— Я не требую, — сказала Маша примирительно, — только не удивляйтесь, что я тоскую, не придирайтесь ко мне.

— Мать не станет придираться, а по любви своей беспредельной беспокоится и заботится о тебе; как бы ты с матерью была откровенна, так лучше бы дело пошло. Сказала бы прямо, а то что это — порываешь да огрызаешься! Так благородной девице нисколько не пристало. А ты бы пришла да и сказала: "Маменька, голубушка родная! вот мне чего хочется…". То-то вот! — заключила она с горестным укором, — чем бы с Яковом-то Иванычем шушукаться… Бог с тобой! не ожидала я от единственной дочери моей этого!

— Маменька! не огорчайтесь, — сказала Маша, целуя у нее руку. — уж у меня такой характер мерзкий. На меня находит.

— Характер свой надо смирять, — отвечала Анна Федоровна смягчившись.

Однако старуха призадумалась, когда осталась одна.

Ненила Павловна Нерчинская была женщина лет тридцати восьми, свежая, веселая, немного сантиментальная. Оставшись вдовой на тридцатом году своей жизни, она дала себе слово не выходить больше замуж.

Муж ее был человек немолодой, больной и капризный. Самым лучшим делом всей его жизни было то, что он оставил после смерти своей жене порядочный капиталец и купил на ее имя дом в губернском городе В. Много нужно было иметь в натуре легкости и подвижности, чтоб сохранить такую ясность характера, какую сохранила Ненила Павловна, несмотря на то, что жизнь порядочно-таки помяла ее. Ненила Павловна не принадлежала к числу так называемых замечательных женщин. Не отличаясь сама большим умом и ученостью, она обожала умных и ученых людей, не занимаясь музыкой и другими изящными искусствами, она благоговела перед артистами и художниками и за неимением знаменитостей умела собрать около себя все, что было поумнее и поразвитее в губернском городе.

К ней влекло ее радушие, бесцеремонность и то наивное внимание, которое оказыва-ла она к интересам других. Несмотря на то, что лицо Ненилы Павловны было еще свежо и приятно, она не имела претензий нравиться, и когда ей случалось возбудить в ком-нибудь нежное чувство, то большие карие глаза ее светились такой сестринской лаской и добротой, и вместе с тем отнимали всякую надежду на страстную взаимность. Ненила Павловна не способна была кого-нибудь руководить или поддерживать благоразумным советом, но добрая, снисходительная, она всегда готова была развеселить или утешить в минуту горя и печали.

В настоящее время, по случаю лета, большая часть ее знакомых разъехались по деревням и обыкновенный, почти ежедневный кружок ее составляли несколько служащих молодых людей, не лишенных ума и образования; мрачный прокурор, черпавший свои понятия почти целиком из Фейербаха и его последователей; приезжий Арбатов и Налетов, студент ***го университета, гостивший у Арбатова в деревне для поправления здоровья. Арбатов часто приезжал в город по делам и переворотам по имению и почти все свободное время проводил у Ненилы Павловны.

Ненила Павловна сидела на диване с работой в руках и внимательно, с любопытством слушала, хотя и плохо понимала, как прокурор в красноречивых фразах проводил какую-то туманную идею о преступлениях. Ему горячо возражали два чиновника; Налетов молча разрезывал номер какого-то толстого журнала; Арбатов сидел у рояля и перелистывал ноты, по временам он брал тихие аккорды и напевал мотив романса или арии.

Арбатов был мужчина высокий, бледный, худощавый, с приятным лицом и большими темными глазами, настоящий цвет которых трудно было определить: они были не то серые, не то карие, но во всяком случае темные. Взгляд их был ярок и лихорадочен, когда что-нибудь его интересовало, задумчив и глубок в минуты грусти. В очертании его правильных губ проглядывало что-то изнеженное и капризное; но улыбка была приятна, хотя чрезвычайно мимолетна; она исчезала вместе с движением губ, не оставляя светлого следа на его лице. Арбатов был сын богатых помещиков, получил прекрасное образование, считал себя поэтом в душе, любил порисоваться хандрой; кутил года два за границей, оставшись на двадцать пятом году своей жизни единственным наследником после своих умерших родителей; все хотел жить полной жизнью, да все как-то ему не удавалось этого; жениться он не решался: все боялся, не рано ли, не загубить бы молодости.

— Мне кажется, я мог бы жениться только на такой женщине, — говорил он приятелям, — которую бы постоянно несколько лет пролюбил до женитьбы и убедился бы, что этот переход не нарушит между нами душевной гармонии и ничего не изменит в наших отношениях.

Но такой женщины ему пока не встречалось. Каждая его интрига продолжалась очень недолго. Кто был тут виноват — решить трудно. Он мерял жизнь только минутами увлечения и никогда не допивал до дна чаши удовольствия, боясь глотнуть горького осадка. В отношении женщин у него была одна добросовестная черта: он никогда не притворялся влюбленным, никогда не тянул за душу фальшивыми отношениями, а прерывал их решительно, без всякой жалости к себе и к предмету своего увлечения.