Евдокия Нагродская - Белая колоннада Страница 10

«Вот будь искренен и говори правду — все отшатнутся, — ворчал он, выходя от Накатовой, — пришел я к Катюше как к сестре, как к духовнику, с открытым сердцем и нажил себе врага. С Жоржем-фатом, с Жоржем-кривлякой можно было кокетничать, а Жорж-человек — странен, неудобен, неприятен… Господи! Неужели у меня нет друга, нет товарища, и не к кому мне сунуться».

Он перебирал в уме самых близких своих друзей и ясно понимал, что ни один из них не поможет ему выяснить эту путаницу новых чувств и ощущений.

Глубоко задумавшись, он шел все прямо по Литейному, потом по набережной, перешел Троицкий мост и тут опомнился.

«Э… да что это я? Где же я теперь возьму посыльного, чтобы послать к тете? Придется самому завезти».

Он оглянулся, ища извозчика.

Деревья Александровского парка в инее; белая улица, белый морозный туман и розовый отсвет заходящего солнца на минарете новой мечети почему-то вдруг обрадовали его.

«Вот ведь есть люди, — подумал он, — художники в душе, которые могут позабыть о житейских невзгодах, глядя на красивый вид, даже не красивый, а вот чем-нибудь поразивший в них эту художественность. Какой это большой плюс в жизни — радоваться всему красивому».

Фонари еще безмолвствовали, но огоньки трамваев уже весело поблескивали.

«Доехать разве на трамвае, — подумал Жорж, — ведь я никогда не ездил на трамвае — считал даже неприличным… А вот сяду в трамвай! Назло всем сяду и поеду!» — решил он, не давая себе отчета, кому он это делает назло. Любопытным взглядом он окинул группу людей, столпившихся на остановке, стараясь определить их общественное положение, — и вздрогнул.

В двух шагах от него стояла высокая женщина в плюшевом пальто, закутанная в меховое боа.

Он узнал ее скорей инстинктом, потому что в надвигающихся сумерках он не мог рассмотреть ее лица, наполовину закрытого мехом.

Это была Ксения Несторовна Райнер.

Когда г-жа Райнер вышла из трамвая — Жорж последовал за ней.

Сердце его билось, и он совершенно не сознавал, зачем он это сделал.

Райнер шла легкой, совсем молодой походкой по пустынной улице.

«Вот она сейчас войдет в какой-нибудь подъезд и исчезнет. Что же дальше?» — подумал он и, словно испугавшись, ускорил шаги и поравнялся с Ксенией Несторовной.

— Простите меня, сударыня, но я должен говорить с вами, — решительно произнес он.

Из-под меха, окутывавшего лицо дамы, послышался смех:

— Вы ошиблись, молодой человек, я старая женщина.

— Боже мой, сударыня, да я совсем… я не то… неужели вы так подумали?

В его голосе было столько отчаяния, что г-жа Райнер остановилась и стала рыться в сумочке. Жорж догадался:

— И денег, денег не надо… Просто мне необходимо поговорить с вами. Простите, что я подошел так, на улице… Это дико, это глупо, не сочтите меня за сумасшедшего, но… но… эти совпадения! Может быть, это судьба, нет, нет, не судьба, а разумная воля, я хочу, я должен так думать, потому что если все только… Простите, ради Бога!

Жорж совсем растерялся и замолчал. Он стоял около панели, по колена в сметенном в кучку снеге, крепко прижимая к груди книги и молящим взглядом смотря на г-жу Райнер. Она теперь откинула от лица мех и тоже пристально смотрела на Жоржа светлыми серьезными глазами.

— Говорите, — произнесла она спокойно. Жорж заторопился. Сбивчиво, непонятно, перескакивая от одного к другому, путаясь в отступлениях, рассказывал он ей не то свою биографию, не то про свои встречи с нею.

— И вот теперь я пошел за вами и решил, что, если вы не выслушаете, не поймете, значит, все это просто случай, — вот глупый, бессмысленный случай, рок… Вот по которому один моллюск низких глубин, ползя наудачу, наталкивается на другого, а если поймете… если… у… Знаете у меня никогда не было матери. Т. е. я не так… Мать у меня была, вот та, на похоронах которой мы встретились, но поймите, что мать не всегда та, что родит, и даже не та, что воспитывает… Но если это не глупый случай, слепой рок, а вот та отдушина из «низкого давления», из глубины на свете… Так, значит, вы меня поймете!

— Понимаю, — спокойно и громко произнесла Райнер, протягивая ему руку. — Он схватил эту руку в темной перчатке, как маленький ребенок хватается за руку матери, обеими руками, словно эта рука протянулась, чтобы спасти его, вытащить откуда-то.

— На похороны вашей матушки я попала случайно, — ласково заговорила Ксения Несторовна. — В Неаполе был случай, Палас-театр тоже случай, как и теперь, но все вместе уже перестает быть случаем, как будто уже чувствуется чья-то разумная воля в совокупности этих случаев. Вы правы. Зачем мы будем себя унижать, думая, что мы моллюски, — попробуем выйти на воздух, попробуем жить не ощущениями и настроениями, а подчинять их собственной воле. Приходите ко мне завтра, и мы поговорим.

— Нет, нет, — с испугом заговорил он, — завтра я, может быть, стану думать опять по-обыденному, опять превращусь в моллюска, опять съежусь. Мой сегодняшний поступок покажется мне чудовищной нелепостью, дикостью, — и все пропало! Нужно говорить сейчас, и вы… вы сами, может быть, завтра взглянете на это иначе.

— Хорошо. Но мне холодно. Не можем же мы говорить здесь, на улице… Постойте, ведь я иду как раз к вашей родственнице, к Софье Ивановне Волыновой, — засмеялась она.

— Случай! — восторженно закричал Жорж. — Идем, идем к тете Соне! Теперь я знаю, я верю, что все будет хорошо! Все будет, как надо.

По уходе Жоржа от Накатовой гости ее заговорили о нем. Мнение всех было не особенно для него лестно.

— Сначала я думала, что из него будет толк, — говорила пожилая дама, — он пошел по службе, но что с ним случилось?

— Нынче век нервный, иначе, как болезнью, объяснить этого нельзя. Был человек как человек, вдруг перестает бывать в обществе, выходит в отставку, — заметил господин солидной наружности.

— Мне жалко его отца. Иметь таких неудачных детей, — вздохнула другая дама.

Жоржа очень осуждали. Все его кутежи, на которые прежде смотрели снисходительно, как на шалости блестящего молодого человека, приводились теперь как пример его безнравственности.

Екатерина Антоновна молчала: ей было немного стыдно, что она не сказала в защиту кузена ни слова, не опровергла даже явно несправедливых обвинений, — но она не решилась.

Да и к чему ей защищать его, когда он так оскорбил ее чувства, — да ей было не до того, чтобы думать об этом. Последнее время Николай Платонович был не в духе, и маленькие размолвки происходили все чаще и чаще.

— Ты чем-то озабочен, Nicolas? — спросила она после обеда, Когда гости разошлись.

— Нет, просто болит голова, — отвечал он, пуская дым сигары к потолку.

— Мне бы хотелось, Николенька, чтобы ты не скрывал от меня ни своих огорчений, ни своих радостей, — сказала она, присаживаясь на ручку его кресла.

— Да мне нечего и скрывать.

— И я никогда не скрою от тебя ничего.

— О, я не требую этого.

— Как? — она слегка отшатнулась.

— Видишь, мне кажется, что это странно, смешно и даже бестактно говорить о своих чувствах и мыслях. Например, ты всегда говоришь о своей любви и требуешь этого же от меня. К чему это, раз мы уверены, что мы любим друг друга.

Она ничего не сказала, но ей было тяжело от его слов.

Конечно, она не желает быть смешной, сентиментальной в его глазах, и она вечно должна думать, что можно и чего нельзя говорить и делать, вечно сдерживать себя и быть неискренней. Да, да, быть неискренней, всегда разыгрывать сдержанную, холодную светскую женщину, тогда как ей хотелось любить страстно, пылко, с нежными глупыми словами, «по-мещански».

Этим словом «мещанство» она была запугана! Он, Лопатов, умел произносить его с таким презрением, что Екатерина Антоновна бледнела и в глубине души ненавидела это слово, вечно связывающее ее порывы.

Вот и сегодня она сидела, опустив голову, не решаясь высказать ему свои чувства, попросить приласкать ее. Он был так холоден сегодня — больше обыкновенного, но он все же, кажется, заметил ее огорчение и объяснил свое дурное настроение головной болью.

Она заволновалась, предложила послать за фенацитином, но он сказал ей, что это, наверное, простуда, и уехал в десять часов.

В это самое время Жорж провожал г-жу Райнер домой от тети Сони.

— Ах, как хорошо, как хорошо! — твердил он, сидя на извозчике рядом с Ксенией Несторовной. — Вот вся моя беда и разведена! Какой же я был дурак! Ведь я оказываюсь глупее, чем я думал! Ведь и в самом деле, уж если я хочу переменить жизнь, так надо быть только одетым, обутым и сытым, и с этого можно начать. Конечно, можно! Ведь другие и этого не имеют. Я думаю, ста рублей в месяц даже много.

— Не увлекайтесь, не увлекайтесь, — говорила Райнер, — для вас этого будет очень мало. Когда еще отвыкнете от старых привычек и научитесь жить.