Нора Икстена - Праздник жизни Страница 11

Сейчас, когда все еще длилась ночь, Елене казалось, что, затворив всю в утренней росе калитку, она направится в сарайчик за лопатой, вскопает землю недалеко от грецкого ореха, очистит ее от едва проклюнувшихся сорняков и уляжется в мягкую прохладу, как большой белый боб. И начнет прорастать, и из нее появятся два сочных зеленых листка, и она будет довольствоваться тем, что можно смотреть на солнце.

- Светило солнце, - услышала Елена, выйдя из задумчивости.

- В тот день светило солнце, - говорил Конрад Кейзарс. Он говорил тихо, будто извиняясь, но и чувствуя себя обязанным сказать хоть что-то. Кейзарс смотрел на свои тонкие пальцы, он боялся поднять глаза - их скорбное выражение Елена заметила сразу же, еще на веранде, прежде чем начали читать псалмы над гробом Элеоноры. Все в этом господине отличалось чрезвычайной элегантностью и правильностью, так что грустное выражение глаз ему просто не подходило. И все же оно не было напускным, скорее, оно отчаянно пыталось сигнализировать об истинной сути, которую на протяжении жизни при необходимости и, скорее всего, по-разному упаковывали, а нередко и подавляли.

Размышляя о глазах Кейзарса, Елена припомнила слышанную когда-то сказку о лекаре, заключившем уговор со смертью. Если он видел белую женщину в изножье у больного, ему разрешалось больного спасти. Если же белая женщина стояла в изголовье, лекарь должен был отступить. Но однажды он увидел белую женщину в изголовье девушки удивительной красоты и ловко перевернул кровать, прижав белую женщину к стене. За такое самоуправство, за то, что нарушил уговор, лекарь должен был умереть. Белая женщина привела его в подземелье, где в многочисленных стенных нишах мерцали огоньки - одни ярче, другие еле теплились. Это были жизни, которыми ведала белая женщина. И вот она подвела врача к едва мерцающему огоньку. Это была угасающая жизнь лекаря. Дрожащим, едва тлеющим светом, как огонек жизни в подземелье белой женщины, мерцали глаза Кейзарса.

- Светило солнце, когда я, не знавший ни в чем отказа сын состоятельных родителей, отправился через маленькую немецкую деревушку, которая стала нашим тихим и спокойным прибежищем... - продолжал тихо Кейзарс.

Елена заметила, как все взгляды заинтересованно и внимательно обратились к Кейзарсу, который до этой минуты ничем не давал понять, что приехал из чужой страны. Елена пыталась вслушаться в его голос, уловить чужую интонацию или неверное ударение, но речь Кейзарса текла непринужденно, привычно и не резала слух.

- Люди, пережившие ужасы, быстро свыкаются с тихим будничным счастьем. Моя мать благодарила судьбу за то, что могла, стоя босыми ногами на теплом полу, жарить нам с отцом по утрам глазунью с помидорами. Ночью она уже не вскакивала и не вспоминала утраченную родину. Отец по вечерам стал пить зеленый чай и просил мать, чтобы та больше не заваривала ромашку, ибо от ее аромата на глаза его неудержимо наворачиваются слезы.

Отец, хоть и чужестранец, был уважаемым и состоятельным врачом, к тому же все трое мы безупречно говорили по-немецки - in eine fremden Sprache sprechen... - Последние три слова, сложив губы трубочкой и слегка шепелявя, Кейзарс проговорил журчащим ручейком. - Утро я проводил в отцовской клинике, а вечерами был частым гостем в немецких семьях, которые все как одна были озабочены благополучным будущим своих дочерей. Мужчин не хватало, и это превратило таких, как я, в вожделенные и самодовольные объекты местных сражений. К тому же я владел несколькими собственными приемами - перевел на немецкий, на свой страх и риск, несколько народных песен, которыми пользовался как любовными стишками, а мать моя умела делать удивительно вкусную клубнику из марципана, которую окрашивала свекольным соком и посыпала сахарной пудрой. За немками так еще никто не ухаживал. И в деревушке у меня было полным-полно невест.

Schlaf, mein Brаutchen,

Schlaf, mein Brautchen,

Schlaft zu in meinen Armen,

неожиданно пропел Кейзарс непонятные слова на знакомую мелодию. Еле заметный огонек в его глазах вспыхнул, голос оказался низким и приятным.

Спи, усни, невестушка,

На моей руке,

Одну руку отлежишь,

Подложу другую руку...

Приторно-сладкий марципановый ухажер Кейзарс из немецкой деревушки.

- Кулечек с марципановой клубникой всегда был у меня в кармане пиджака, - заговорщицким тоном раскрыл Кейзарс свой марципаново-сладкий секрет. - И в тот день тоже, когда я направился через деревушку на поросший деревьями холм, где находился пансионат для инвалидов войны. Отец предпочитал туда не ходить, так как инвалиды были его соплеменниками и действовали на него еще сильнее, чем аромат ромашкового чая. Я бывал там редко, я вообще мог этого не делать, поскольку жизнь была им, извините, до одного места. Они пили и похвалялись своим уродством. И были у них нянечки двух сортов - одни некрасивые, которых никто не трогал, и вторые, не такие некрасивые, которые вместе с ними пили и предавались плотским утехам.

Кейзарс до мелочей помнил свои визиты в пансионат.

- В длинном коридоре состязались в скорости два инвалида в колясках. Верхом у них на коленях сидели растрепанные женщины, которые орали, подбадривая ездоков. Время от времени они сами отпивали из толстых, коричневого стекла бутылей, в каких обычно хранят дезинфицирующие растворы, и вливали их содержимое в рот соперникам.

При виде Кейзарса в конце коридора двое в колясках, перекрикивая друг друга, принялись орать: "Доктор, у меня триппер в ухе!", "Доктор, у меня гладиола в заднице!".

- Гладиола в заднице, гладиола в заднице, - разнеслось по коридору, оповещая о визите врача. И словно по мановению руки в палатах и коридорах многоголосый хор принялся трубить на мотив марша тореадоров:

Мы по уши в дерьме

и выбраться не можем,

нет лестницы у нас,

и Кейзарс не поможет...

- Кейзарс не поможет, Кейзарс не поможет, - повторил Конрад, выстукивая ногой ритм. Его элегантный башмак тихо поскрипывал. Можно было только догадываться, как чувствовал себя этот сытый, хорошо воспитанный сыночек, перешагивая порог, за которым целая орда молодых, искалеченных людей опошляла смысл жизни.

- Я увидел ее в девятой палате. Она мылась за перегородкой у раковины, где пациенты обычно раздеваются перед осмотром. Я говорю о вашей матери. Кейзарс с почтением и почти по-отечески обратился к Елене. - В те времена многие девушки закалывали волосы обыкновенными серыми металлическими заколками. - Кейзарс по-прежнему обращался словно бы только к Елене. Но она-то прекрасно знала, что сегодня такие заколки в ее волосах были исключением, явлением доисторическим, и ей стало чуть ли не весело оттого, что спустя столько лет сидела она сейчас перед Кейзарсом как живое воплощение гримас времени. - Заколки она ссыпала в металлический лоток, в каких обычно хранились медицинские инструменты. Вообще-то она не мылась, она просто поливала водой шею и голову, - продолжал Конрад Кейзарс, и лицо его говорило о том, что он соскользнул в прошлое по пришедшей самой по себе в движение лестнице...

- Entschuldigung, - переминаясь на пороге с ноги на ногу и понаблюдав с минуту за мелькающей тенью за перегородкой, несмело произнес лощеный докторский отпрыск, который только что счастливо отделался от бурной, восторженной встречи.

Звуки льющейся воды затихли. Из-за перегородки, ничуть не смущаясь, вышла молодая, голая по пояс женщина. У нее были слегка припухшие глаза, но столь привлекательного создания Кейзарс еще не встречал после того, как уехал из Риги. От волнения и смущения он сунул руки в карманы брюк и, слава Богу, наткнулся на свои марципановые ягоды. Но вместо онемеченных народных песен в его прилизанной голове звенела пустота.

- Bitte schon, - нервно нащупав клубничину, Кейзарс протянул ее полуголому созданию. - Eine Nascherei, eine Marzipanbeere...

- Danke, danke. - Улыбаясь, она схватила ягоду, быстро проглотила ее, облизала губы, повела плечами и, кокетливо постучав себя пальцем по лбу, затараторила: - Nicht bum bum, очень вкусная, bum bum nicht, danke, вкусная, ням-ням, danke, danke...

- Не надо бум-бум. Я латыш, - с удивлением и облегчением сказал Кейзарс.

- Вкусная, правда, правда, очень вкусная. У вас еще есть? - деловито спросила уже обсохшая купальщица Сусанна, словно бы пропустив мимо ушей немаловажное откровение Конрада. - Тут не очень-то разживешься сладким, тут только пью-ую-уют, - напевно произнеся слово, она порылась в кучке одежды и достала небольшую фляжку. Отхлебнув хорошенько, она передернулась и сквозь сжатые зубы втянула большой глоток воздуха, как будто им можно было закусить. После чего любезно протянула фляжку Конраду. - Элеонора, - сказала она и сжала губы, словно их все еще саднило от крепкого напитка.

Остолбенело глядя на Элеонору, вконец ошалевший Кейзарс рванул из фляжки так, что поперхнулся и ядовитая жидкость чуть не брызнула из глаз.

Испуганная Элеонора подбежала к нему и яростно принялась колотить его по спине. "Ну как? Ты в порядке? Ну как? Ты в порядке?" - слышал Кейзарс ее взволнованный голос. Элеонора чуть наклонилась, и затуманенным взглядом Кейзарс видел, как в такт энергичным движениям подрагивает грудь Элеоноры. Молниеносно, не успел он и воздуха глотнуть, его пронзило страстное желание прикоснуться к этой груди.