Дмитрий Каралис - Мы строим дом Страница 11

После войны приезжал его фронтовой товарищ и рассказывал, как уже на правом берегу Лев первым ворвался в фашистский дот с автоматом и перебил весь расчет. Раненый немец успел нажать на курок...

Я помню, как незадолго до смерти мать собиралась ехать на могилу Льва и называла село Ромашки, возле которого он пошел в свой последний бой. Я ходил за ней хвостом и просил взять меня, взять обязательно, но что-то расстроилось, и мать отложила поездку до следующего лета...

Только фотографии и шесть писем остались от Льва -- моего старшего брата, с которым мы никогда не виделись.

И чувство вины, обострившееся в последние годы, за то, что до сих пор не съездил к нему на могилу, не разыскал, отговариваясь перед самими собой то заботами и неотложными делами, то отсутствием времени и денег.

...Сейчас я уже вдвое старше Льва -- ему так и осталось восемнадцать, но, глядя на старую фотографию, я вспоминаю, как стоял перед ней, пристыженный матерью за озорство, и вновь чувствую себя мальчишкой с застланными пеленой глазами.

Бронислав.

После того как погиб Лев, он стал старшим сыном в семье.

В той же шкатулке хранятся его детский дневник, четыре письма, одна записка и два свидетельства: о рождении 1928 года и смерти -- 1950-го. И пачка истертых листков со стихами.

В книжном шкафу стоят несколько книг с его пометками на полях: Маркс, Ленин, история Древнего Рима... Есть книги на английском и французском.

В ящике моего письменного стола лежат его курсантские нашивки и кожаный ремень с якорем -- иногда я достаю их и разглядываю. Желтая пряжка покорежена взрывом, на коже -- темные пятна...

Мать рассказывала, что в больнице, придя ненадолго в сознание, Бронислав попросил врачей: "Делайте со мной что хотите -- я не пикну. Мне надо выжить. Я у матери старший..."

Я не помню брата -- когда он погиб, мне не исполнилось и года. Но мне кажется, что я хорошо знал его...

Высокий, подтянутый, в форме курсанта ВАМУ -- Высшего арктического морского училища, -- он идет через наш двор на 2-й Советской улице и улыбается подростку-брату, который радостно высунулся в открытое окно квартиры. Местная шпана завистливо поглядывает на белые перчатки и голубой гюйс курсанта. Вот в его сторону летит огрызок соленого огурца и, подпрыгнув на асфальте, задевает отутюженную брючину. Шпана хохочет.

Их пятеро -- они дымят папиросами и по ночам играют на чердаке в карты и пьют водку.

Броня не спеша подходит к ним и интересуется, кто бросил огурец. "Ты?" -- он смотрит на веснушчатого малого, прихлебателя на побегушках. Тот с усмешечкой мотает головой. "Ты?" -- брат поворачивает лицо к следующему. "Нет", -- глумливо смеется тот. "Ты?" -- "Нет, гражданин начальник..." Остается последний -- невозмутимо-наглый Пончик, с белым кашне под пиджаком. "Значит, ты, -- брат снимает с его головы кепку и смахивает ею огуречный рассол с брючины. -- Больше так не делай".

Еще секунда, и брату несдобровать -- шпана уже пришла в себя и готова наказать флотского фраера, но в нашей парадной стукает дверь, и овчарка Джуль с рычанием летит на помощь хозяину. За ней бежит Феликс. "Атас!" -веснушчатый замечает собаку, и пятерка, матерясь, разбегается.

"Сидеть!" -- командует Джулю брат, и тот, урча и скаля зубы, неохотно прерывает погоню и, подойдя к нему, садится у левой ноги. Броня успокаивающе обнимает за плечо Феликса, который недавно вернулся с завода -- пахнущий железом и керосином, и зовет пса: "Джуль, пошли! Рядом!"

Бронислав был отменным спортсменом или, как тогда говорили, физкультурником. Он бегал на коньках и лыжах, выжимал по утрам гири, купался до поздней осени, крутил на турнике "солнышко" и мог стрункой вытягиваться меж двух табуреток, опираясь на них лишь пятками и затылком.

Приходя в увольнение домой, он шел в детскую комнату, и, не снимая белых перчаток, выборочно проверял чистоту уборки: проводил пальцем по верху шкафа, подоконнику или по перекладине между ножками стульев. Младшие замирали и следили, как брат оценивающе взглядывает на перчатку и хмыкает. "Молодцы..." -- снисходительно говорит он, если перчатка остается белой; и все сразу веселеют и пытаются ластиться к старшему. "Что это такое? -Бронислав показывает Феликсу посеревшие пальцы перчатки и дает ему воспитательный подзатыльник. -- Кто здесь живет? Свиньи?.. -- Он разворачивается и идет в комнату к родителям. -- Через десять минут зайду..."

Феликс дает подзатыльник Юрке:

-- Что стоишь? Быстро ведро и тряпки!..

-- Слышите! -- оборачивается к сестрам Юрка. -- Мигом!

Сестры, не дожидаясь эстафетного подзатыльника, выпархивают за дверь.

Девять минут в детской стоит усердное посапывание и раздаются короткие команды по нисходящей. Затем в уборной звякает опустошаемое ведро, в коридоре раздается торопливое топанье, хлопает дверь, и все рассаживаются в ожидании повторной проверки. Точно в конце десятой минуты входит Бронислав...

Толстая тетрадь в картонной обложке. Типографский штемпель: "Гос. фабрика "Светоч" им. тов. Бубнова. 1933г. Цена 80 коп. Продажа по более высокой цене карается по закону". "...им. тов. Бубнова" -- замазано синими чернилами.

Листаю тетрадь. Программа по физике для 8-го класса. 147 вопросов. Последний: "Физические основы полета аэроплана".

Восьмой класс Бронислав закончил в сорок третьем году, в эвакуации. Значит, в эту тетрадь он начал писать за Уралом, в пятнадцатилетнем возрасте.

После физической программы, без всяких заголовков и предисловий:

"Летом 1937 года мы получили отличную двухкомнатную квартиру на 2-й Советской улице и переехали туда жить. Окна выходили во двор, где был разбит небольшой садик с цветочными газонами. По краям садика росли тополя. В нашем доме жили только одни железнодорожники. Он был построен рядом со старым домом желтого цвета. Ребята, жившие в этом доме, а их было очень много, с первых же дней невзлюбили новых соседей и стали называть нас "железками", а мы их -- "желтяками", по цвету их дома. Между нами установилась вражда. Первого сентября я пошел в новую школу, во 2-й класс".

Примечательно, что вражда между "желтяками" и "железками" сохранялась и через два десятка лет, в пору моего детства. Нас, детей железнодорожников, было меньше, но во всех стычках мы оказывались дружнее. Хотя и бивали нас в садике у фонтана до синяков и крови -- оба моих детских шрама на лице получены там. Клички живут и по сей день, но вражда, говорят, прошла. В доме уже почти не осталось железнодорожников. Не осталось и тех тополей, о которых пишет брат. Их спилили в блокаду на дрова. Тополя там шумят новые. Их посадили в пятьдесят седьмом году, когда приводили в порядок двор после строительства бани на Дегтярной улице. Третий с краю тополь, если войти во двор со 2-ой Советской улицы, -- мой. Мы сажали его со Славкой Николаевым, плечистым сыном паровозного помощника. Помнишь, Славка?..

Дальше идет подробное описание новых знакомств, мальчишеских потасовок на катке, прием в пионеры, детская любовь, ради которой Броня каждое утро встает на час раньше и утюжит брюки, дрессировка вместе со старшим братом сторожевой собаки Джуля-первого, предательство друга... Мальчишеские радости и огорчения.

Там, в эвакуации, быстро возмужавший Броня вспоминал довоенное детство. В этой тетради сорок третьего года нет ни строчки о настоящем времени -- как работается и учится, как живется. Только о прошлом...

Я закрываю тетрадь и беру в руки пожелтевшие листы писем.

Четыре письма и одна записка. 1949-1950 годы. Бронислав учится в училище и летом ездит на геодезическую практику.

Умер Саша, но еще не родился я.

"19 июня 1949 года. Село Черепичины Старорусского района.

Здравствуйте, дорогие папа, мама, Феликс, Юра, Вера, Надя!

Пишу в короткий свободный час. Нахожусь я сейчас на 2/3 до конца нашего хода: впереди еще 75 километров. Значит, в начале или середине августа мы кончим работу. Если ничего больше не добавят, то я вернусь домой в 20-х числах августа.

Как здоровье Феликса? Я узнал от Гали, что он был тяжело болен. Еще раз прошу вас, папа и мама, берегите детей... Думаю, излишне говорить о том, к чему приводит простая невнимательность к детским болезням, хотя бы и "незначительным" на первый взгляд.

Работаем мы напряженно. Глаза постоянно красные -- кровь приливает к белкам. Весь день, часов с 6 утра и до захода солнца, мы наблюдаем, а потом до темноты подсчитываем. Я убеждаюсь, что шестьдесят процентов даром не даются, за них иной раз спустишь с себя семь потов. Идем все время по реке Ловать и поэтому купаемся часто. Минные поля стараемся обходить, но иногда из-за неточного нанесения их на карту шагаем по ним. Наше счастье, что мины противотанковые. Борька пишет, что даже наступил на одну. Надо думать, что после этого с ним ничего не случилось, так как он все же пишет.

Как у ребят дела с ягодами и рыбой? Ловят ли с папой рыбу?

Мама, как ты себя чувствуешь? Уж теперь старайся не делать тяжелой физической работы на огороде -- поручай все ребятам, они, наверное, без меня обленились. Пусть Феликс, как старший, следит за всем. Завтра надеюсь выслать тебе пятьдесят рублей. Питайся, мама, хорошо, на одежду ребятам не трать -- я, может быть, привезу им из экспедиции что-нибудь, мне обещали.