Соль неба - Андрей Маркович Максимов Страница 11

Отец Тимофей ни о чем не просил, не молил и уж тем более не требовал. Он просто рассказывал – то спокойно, то истово, то кричал, то шептал: то есть вел обычный человеческий разговор.

Спаситель смотрел на него внимательно, будто пытаясь услышать и понять своего сына.

Солнце показало свои первые, неумелые, стеснительные лучи, и небо как будто задышало, сбросив с себя темный плен ночи.

А отец Тимофей все говорил, покуда не почувствовал, что ноги у него начали дрожать.

Тогда поцеловал край иконы, рухнул на колени и просто стоял молча непонятно сколько времени.

Подняться самому сил не хватало, а опереться можно было только на икону.

«Хорошо ли?» – подумал отец Тимофей.

Но руки уже сами схватились о тяжелую раму, и отец Тимофей поймал взгляд Спасителя. Взгляд словно говорил ему: опирайся, не бойся, все будет как должно.

Тимофей встал, пошел домой, умылся и пошел служить утреннюю службу.

Храм пустовал.

И на следующий день никто не пришел. И через день. И через два.

Но настоятель исправно совершал все службы, которые положены. И литургию обязательно служил.

И вот где-то день на десятый после ночной молитвы отец Тимофей, заканчивая службу, оглянулся и увидел человека в кепке, который робко жался у самого входа в Храм.

– Кепку сними, – не попросил – потребовал священник.

Человек снял с головы картуз и тут же исчез.

Тимофей поругал себя за резкость и несдержанность: мог бы и помягче сказать, поспокойнее. Все-таки первый прихожанин пришел, а он раскомандовался тут.

Но человек уже снова возник, робко выглядывая из-за второй, внутренней двери.

Отец Тимофей улыбнулся:

– Заходите, коли уж пришли. Спасибо, что пришли.

Человек вошел, держа кепку в руках.

Тимофей подошел, протянул руку:

– Отец Тимофей.

Испугался Тимофей этих слов, вздрогнул даже: ни один священник никогда не может называть себя «отец» или «батюшка». Это дело паствы так величать, священнику никак нельзя. И у паствы, и у пастыря Один Отец, единственный.

Но почему-то вырвалось это слово, обратно уж не загонишь.

– Сергей, – робко представился человек.

Отец Тимофей вздрогнул, услышав собственное, забытое уже имя.

Почему-то вспомнил, как пришел к отцу Филарету и как обозлился, впервые услышав от него про смирение.

Зачем это вспомнилось сейчас? Непонятно…

Человек топтался у входа, явно не решаясь задать вопрос.

Отец Тимофей пригласил его сесть на скамью. Присел рядом.

– Я тут работаю на молокозаводе, – тихо произнес Сергей. – Молоко разливаю в бутылки. Ну, в смысле слежу, как агрегат разливает. Молоко хорошее, натуральное. Пользуется спросом. Зарплату дают регулярно. – Он помолчал. – Жена у меня есть. Одна. И сын. Один. – Он еще помолчал и спросил: – Вас, говорите, отец Тимофей зовут? А вы чей отец?

И снова дернулся священник от этих слов: как же он посмел сам себя отцом назвать? Как?

– Паствы своей. Ваш, например.

Сергея аж подбросило на скамье:

– Мой? Странно, как у вас, в церкви, все устроено. Видите меня в первый раз, а – нате вам! – отец. Как такое возможно, не могу понять.

Отец Тимофей посмотрел на Сергея внимательно. Не строго, а изучающе, как смотрит человек на новую, неизведанную доселе местность.

Поднялся и стал нервно ходить перед скамейкой.

Потом, уже после этого разговора, отец Тимофей все думал: как же это он посмел назвать себя отцом? Как же так позволил гордыне овладеть собой, да еще и где: в Храме Божьем?

И чем больше думал, чем отчаянней молился – тем отчетливей понимал: нет на нем греха, нету! Ну, никак не объяснить этим не знающим Бога людям, что он не просто тут в Храме трудится, но болеет за них за всех, переживает, мучается… Как отец страдает за своих неразумных детей. И как по-другому ни старайся – не скажешь иначе. Не придумано лучше…

Отец… Батюшка…

Остановился перед Сергеем.

– Я – духовный отец, понимаете? – стрелял священник словами. – Духовный отец… Я за души ваши отвечаю перед Богом. За души всего прихода отвечаю, всего Забавино. А вы в церковь не ходите. – Отец Тимофей осторожно сел на скамью. – Проблема.

Помолчали.

Сергей вздохнул:

– Семьдесят тысяч в Забавино живет… Семьдесят тысяч душ… Тяжело…

Отец Тимофей опять вскочил:

– А вы вот не хотите в церковь ходить. Без Бога живете… А ведь сказано… – Он махнул рукой отчаянно. – А! Не нужно вам слово Божие… Как же вы живете без него? И как умирать будете? Куда будете умирать? – И снова внимательным своим взглядом посмотрел. – Думали хоть: куда будете умирать?

Сергей улыбнулся виновато, явно не поняв вопроса:

– Так на кладбище свезут. Оно у нас тут одно. Туда и свезут. А куда ж еще и умирать-то?

Отец Тимофей открыл было рот – ответить, но лишь рукой махнул: к чему говорить, когда не слышат?

Еще помолчали.

Отец Тимофей встал, подошел к лампадке, подправил, чтобы не коптила.

Сергей молча за ним следил.

Когда же отец Тимофей вернулся и снова сел на скамью, Сергей заерзал, завздыхал, явно готовясь сказать про важное, и наконец задал тот главный вопрос, за ответом на который и пришел:

– А Бог зачем?

– А трава зачем? Деревья? Небо?

– Трава, деревья, небо – для жизни. Но они ж беспомощные, да? Помочь нам не умеют. А вот Бог зачем, когда у нас такая жизнь?

– Беспомощные? – усмехнулся настоятель. – Помочь не могут? А вот ты представь, что ни травы нет, ни деревьев, ни неба. Какая тогда жизнь будет? Вот так вы и живете без Бога. Без опоры то есть. Без опоры – какая жизнь? Обессиленная.

– Это как понимать?

– А так и понимай. Жизнь есть, а сил ее прожить нету. Так и живете, обессиленные. Где Бога нет, там ни травы, ни деревьев, ни неба. Пустота одна. Так и живете в пустоте. А в Храм не ходите. Сказано ведь: «Дух бодр, плоть же немощна». А вы одной лишь плотской жизнью живете. Откуда бодрость взять?

Сергей помолчал, переживая свои мысли, и спросил недоверчиво:

– Значит, так получается, что Бог силу дает?

– А больше ничего и не дает. Вот ты, Сергей, без Бога живешь, и как у тебя, славно ли получается?

– Так а чё? Не стыдно людей в дом позвать. Нормально себе живу. Правда, вот иногда… – Сергей замолчал, явно собираясь с мыслями. – Иногда как-то все… Не знаю, как сказать… Ночью особенно, когда все спят… В окошко смотрю и думаю такой вопрос: «И чего?» Понимаете?