Степан Злобин - Остров Буян Страница 110

Но вдруг заметив и догадавшись, что предводитель толпы псковитян не воин, не ратный начальник, дворяне оправились. Они поворотили коней, несколько мгновений яростно защищались, сдерживая напор и ловко рубя руки и головы отважных охотников, потом рванулись вперед. Псковитяне шатнулись и отступили, тогда дворяне ринулись вслед за ними, круша их направо и налево и беспощадно рубя им головы… Из дворянских рядов ударили выстрелы… Гаврила выронил саблю и, покачнувшись, ухватился за гриву своей лошади. Подоспевший Прохор Коза схватил под уздцы его лошадь и поспешно повлек к городским воротам, пока Максим Яга выводил из боя всех остальных псковитян…

В тот же миг по дворянскому войску ударили пушки со псковских стен: пушкари улучили минутку, когда их ядра не могли попасть по своим… Ошарашенные внезапностью удара дворяне отступили, и городские ворота распахнулись навстречу возвращавшимся с поля битвы…

Дворяне несколько раз пытались ворваться в город, но пушкари и стрельцы пальбой отгоняли их прочь.

В этом бою Псков потерял двести человек порубленными насмерть и ранеными и десятков пять оставшихся в плену своих сыновей.

Женщины голосили у стен, кидаясь к раненым и узнавая о гибели близких…

— Эх, Иван, не верил тебе я: думал — врет дворянин! — горько признался Гаврила, увидев Чиркина в толпе возвратившихся с поля людей.

Чиркин скромно потупил глаза.

— Ратный я человек, Гаврила Левонтьич, смекаю малость! — со вздохом укора сказал он. — Что-то ты бледен, Левонтьич, не ранен? — спросил он сочувственно.

— Тело — пустое, Иван. В душе моей рана — вот то-то и больно! — ответил хлебник.

Во Всегородней избе ожидал Гаврилу Михайла Мошницын.

— Ну, князь воевода, чего натворил самосудом! — крикнул он злобно.

— Уйди, Михайла, убью, коли слово скажешь, — тихо ответил хлебник, идя на него.

Мошницын невольно посторонился… Мимо Мошницына Гаврила тяжело прошел в комнатушку под крышей Земской избы и заперся изнутри. Лежа на лавке ничком, уткнувшись лицом в ладони, он не слышал, как под окном светелки, один за другим съезжаясь и сходясь, земские выборные у крыльца громко говорили о битве и о самочинстве Гаврилы, как толковали об убитых и раненых… Ближний церковный колокол звонил похоронным звоном… Издалека, от Варламских ворот, еще слышалась редкая пищальная пальба… Все это шло мимо слуха Гаврилы. Он думал о боевой неудаче.

Будь эта битва не тотчас после ночного совета в Земской избе, он считал бы, что кто-то выдал Хованскому сговор псковских начальных людей. Но ведь и времени не было для изменной вести, да и кого винить! Все были только свои.

Вдруг прозвенел над городом знакомый призывный удар сполошного колокола. Гаврила очнулся и поднял голову. Колокол дрогнул, ударил еще и еще и залился призывным воем.

Хлебник сел на скамье. В окно светелки он видел ожившую площадь. К Рыбницкой башне сбегался народ. От Земской избы к дощанам шагали Максим Гречин, Устинов, поп Яков, мясник Леванисов, Левонтий-бочар и Неволя Сидоров. Они шли, рассуждая о чем-то между собой.

«Чего ж меня не позвали? К чему бьет сполох?» — подумал Гаврила, удивленно следя за толпой земских выборных.

Поп Яков понемногу отстал от других, постоял и вдруг, подобрав полы рясы в обе руки, пустился бегом назад к Земской избе.

«Не ко мне ли?» — подумал Гаврила, с невольной усмешкой следя за бегущим старым попом.

Он слышал, как поп взбежал на крыльцо, как поднимался по ступеням к светелке. Гаврила скинул крючок.

— Левонтьич! Сполох на тебя… Изменой чернят твое имя… В тюрьму посадят…

Гаврила не дал попу закончить.

— Идем! — оборвал он.

— Куда ты! На площадь не суйся — убьют. Народ на тебя напустят!

— Идем! — настойчиво повторил Гаврила, уже спускаясь по лестнице.

— Гаврила Левонтьич, опомнись! Бежим в Запсковье, укрою до время, пока поутихнет народ! — молил поп, хватая Гаврилу за полу зипуна. — В печали и гневе от битвы… весь город…

— Что я — вор?! — резко крикнул Гаврила. — Не хошь — не иди, хоронись к попадье под подол!

— Ты сбесился, Левонтьич! Два года, как матушка, царство небесно, скончалась… — жалобно бормотал поп, едва поспевая за быстрым шагом рослого хлебника.

Лошадь Гаврилы стояла взнузданная возле крыльца Всегородней. Мимо ехал какой-то пушкарь.

— Эй, пушкарь, дай-ка бате коня. У башни отдам! — окликнул Гаврила.

— Лезь, поп! — с усмешкой сказал хлебник, подсаживая его под тощий старческий зад в седло.

Они доскакали мигом.

Толпа стояла, тесно сбившись вокруг дощана, на который первым вскочил тонкоголосый и грузный Устинов и говорил с толпой. Гаврила услышал его слова:

— Как князек басурманский, правит Гаврилка! Не дело то, господа! К ответу злодея! Спрятался ныне. Заперся в Земской избе, в светелке, страшась народа. Мы кровь проливали, а он… — И вдруг на последнем слове Устинов осекся — он увидел хлебника. Вся площадь оглянулась по направлению взгляда Устинова, и все увидели, что тот, кого обвиняли в страхе, явился на суд народу.

— Дорогу Гавриле! Дорогу! — послышались восклицания вокруг.

При словах Устинова у Гаврилы перехватило дыхание волнением.

— Не надо, братцы! — махнув рукой расступившимся горожанам, тихо сказал хлебник, стараясь казаться спокойным.

Он осмотрел окружающих и, не заметив ни в ком вражды к себе, вдруг успокоился в самом деле.

— Братцы мои! Горожане! — выкрикнул он с седла.

И толпа повернулась в его сторону, явно предпочитая его Устинову.

— Я вас не страшусь! Вам правдой служу. Вы сами меня обрали, поставили к ратному делу, и я служу… — крикнул хлебник. — Никого не страшусь!.. — повторил он. — А крови Устинов не лил — все брешет, а вот моя кровь, коль хотят ее большие люди!..

Гаврила рванул застежки зипуна и показал свой бок, залитый кровью.

— Пуля задела, — сказал он. — Жалеешь, Устинов, что сердце она не достала? Не ты заметил!.. А воля твоя — ты бы не дал уж маху!..

Народ отозвался гулом, но хлебник остановил всех движением руки…

— И мне бы не жалко того, господа псковитяне, когда б от того не Устиновы нас одолели, а мы их… — сказал Гаврила. — А в том и беда, что устиновска сила взяла — дворяне, бояре да большие люди изменой какого-то пса в поле нас одолели, вот в чем беда! Да мыслят они, что и тут, на Рыбницкой площади, нас одолеют: раздор между нас учинят…

При слове «измена» грозный ропот прошел в толпе.

— Братцы, за что ж на меня поклеп! — растерянно крикнул Устинов с другой стороны площади. Он увидал, что побит противником. — Не за бояр, за город болею!.. — оправдывался он.

— Ты первый полез на поклеп! — возразили в толпе.

— Братцы, горожане! То был не последний бой! Опять поведу. Только, братцы, глядите измену лучше, — звал хлебник. — Кто кого на измене изловит, того не мешкав тащите во Всегороднюю избу, ко мне. Я под пытку поставлю.

— А как их узнать?! — выкрикнул голос.

— Нешто нам скажутся! — громко воскликнул второй.

— Скажу, как узнать, — ответил Гаврила. — Изменщики и боярские люди повинное челобитье составили. Приписи к челобитью сбирают. Кто припись с кого попросит, того и хватайте, уж знать — то боярский подсыльщик. Кто припись дал — тоже изменщик. Кто ропот сеет в народе — изменщик, кто розни в городе будит, тот боярский подсыльщик, кто уныние поселяет в сердцах, и тот сотворяет измену!..

Опять прошел гул в толпе.

Гаврила видел, что победил. Толпа окружила его. Жалкая кучка выборных из больших посадских и старых стрельцов одиноко стояла по ту сторону площади, оставленная и забытая толпой у двух селитряных дощанов.

— Гаврила Левонтьич, веди нас сейчас! Бояре побитых и раненых собирать не дают, из пищалей палят, — крикнули из толпы.

— Ночи дождемся, — возразил хлебник.

— Нельзя дожидаться, — ответил шапошник Яша. — Покойники терпят, конечно, а раненым каково под солнцем! Иные помрут!

— И то! — качнув головой, согласился Гаврила. — Попы поедут с крестом, и женщин пошлем. В попов да в женщин дворяне не станут, я чаю, палить… Посылайте-ка женок к Варламским, и я буду там…

— Едем, поп! — позвал он.

Он повернул коня с площади, и толпа устремилась за ним, оставив кучку выборных у дощанов.

— Ну чего, поп, страшился? — спросил Гаврила. — Мы с тобой правдой городу служим — народ правду видит! Вот тем бы бояться надо… Теперь не житье им… — добавил с усмешкою он, кивнув к Рыбницкой башне.

Гаврила вызвал к Варламским воротам архимандрита Мирожского монастыря, того самого, который поднял в Земской избе споры о монастырских служках, вызвал еще попов из Троицкого собора и из других церквей.

— Отцы святые! — сказал им Гаврила. — Мы кровь проливали за вас, а ныне вы послужите: убитых и раненых в стены собрать посылает вас город.