Степан Злобин - Остров Буян Страница 111

Толпа горожан стояла кругом. Среди них было немало таких, у кого в битве пропали родные, и попы не посмели перечить.

— А коли станут палить в нас? — несмело спросил мирожский архимандрит.

— Господь спасет праведных! — отозвался Гаврила. — Только назад в ворота не бегите — не впустим. Молитвы святые пойте да раненых собирайте. Бог милосердие наградит! А с пустыми руками входа в город не будет…

Гаврила заметил, как в глазах мирожского архимандрита скользнул и спрятался вороватый огонек.

— А кто побежит к боярам — на того все пушки заряжены и фитили дымятся, того мы сами побьем, — предупредил хлебник, прямо глядя в лицо монаха.

Не поднимая глаз, тот покраснел.

— Ну, с богом, идите. А ты, отец Яков, останься тут: ведь ты лекарь — врачуй, кого принесут…

Выслав за стены попов и женщин, Гаврила полез на башню, чтобы видеть все поле битвы, усеянное павшими, но вдруг пошатнулся и, бледный, бессильный, сел на ступеньку…

Пока подбежал на крики стрельцов поп Яков, Гаврила откинулся навзничь и потерял сознание…

Горожане были в смятении. Столько убитых и раненых сразу!..

Хованский им так и не дал собрать ни раненых, ни убитых. Когда попы вышли с отрядом женщин — их обстреляли. Поздно ночью подбирали псковитяне своих раненых. Во тьме к шапошнику Яше, с потайным фонарем ползавшему среди мертвецов, подобрался человек из московского войска и сунул ему письмо.

— Гавриле Демидову, — тихо сказал он.

Шапошник сунул письмо за пазуху. Он был уверен, что это какой-то доброжелатель сообщает всегороднему старосте планы Хованского, и, не найдя своих двух сыновей, пропавших в бою, он поспешил во Всегороднюю избу…

Несмотря на позднюю ночь, здесь горели свечи. Гаврила, давно уже оправившийся от дурноты, сидел вдвоем с Захаркой. Томила был ранен, дворянину Ивану Чиркину хлебник не доверял, а Захарка из близких людей к земским старостам был самый грамотный, и его-то хлебник решил задержать на весь вечер для неотменных дел.

Шапошник подал Гавриле запечатанный свиток и сообщил, как странно он был получен. Гаврила отпустил шапошника и подал письмо Захарке:

— Читай.

— «От воеводы боярина Ивана Никитича князя Хованского псковскому всегороднему старосте Гавриле Демидову, — начал Захарка и остановился, искоса взглянув в лицо хлебника, но, ничего не прочтя на нем, продолжал: — Ведомо тебе, что государь указал учинить над ворами сыск и расправу по вашим изменным делам. И то тебе ведомо, что из главных заводчиков набольших четверо: Томилка Слепой, да Мишка Мошницын, да Прошка Коза, да четвертый, Гаврилка, ты. И было бы тебе о своем прощении помыслить: покуда лежит поражен Томилка Слепой, ты бы нам градские ключи выдал и в город без крови пустил. — Захарка опять взглянул испытующе на Гаврилу и читал дальше: — Как ныне побили вас, так и вперед быть вам побитыми, а кровь христианская на вас, на заводчиках мятежу, и ты бы крови той и греха избыл и государю вины принес, и за то государь пожалует тебя, не велит казнить…»

— Много ли еще? — перебил Гаврила.

— Чего? — не понял Захарка.

Он был доволен, что остался с Гаврилой. В последнее время он понял, что Михайла Мошницын уже не имеет такого значения и веса в Земской избе, как хлебник. Чтобы выполнить свою задачу — знать и уметь сообщать за стены, чего хотят заводчики восстания, надо было найти дорогу к сердцу Гаврилы, и Захарка несколько дней подряд вертелся возле него. Именно потому он попал на ночной совет ратных людей и успел отправить Первушку к Хованскому с вестью о предстоящей вылазке.

— Чего ты спрошаешь, много ль? — повторил он вопрос.

— Я, мол, много ль еще там написано?

— Надо быть, дважды столько.

— Дай-ка сюда.

Захарка удивленно подал хлебнику лист. Гаврила спокойно поднес его к свечке. Лист вспыхнул. Хлебник дал ему догореть и помолчал, что-то обдумывая.

— Пищали многие за стеной побросали, — задумчиво сказал он. — Надо, чтобы шли чуть свет собирать. Запиши, — приказал он. — «Послать семьдесят стрельцов до рассвету сбирать пищали: двадцать человек собирать да пятьдесят с изготовленными пищалями для обороны тех сборщиков».

Захар записал. Хлебник опять подумал.

— Стрельца, что принес отписку Хованского к царю, взять в Земскую избу с утра для расспроса, а покуда в тюрьму до утра…

— Пошто его взять? — удивился Захар. Он испугался расспроса стрельца, принесшего в город якобы перехваченное письмо Хованского к царю: Захарка через него сам переслал за стены города сообщение Ордину-Нащекину о действиях в городе и разногласиях среди главарей Земской избы. Теперь он боялся, как бы стрелец не попал под пытку и не назвал своих сообщников… Если Гаврила велел его взять для расспроса — это значило, что он заподозрил стрельца в измене. И Захар невольно обмолвился робким вопросом, но, занятый своими мыслями, хлебник не обратил внимания на то, что голос Захарки дрогнул…

— Не твоего ума. Стало, надобен, коли велю. Ты знай пиши, — сказал он.

— Написал, Гаврила Левонтьич.

— Написал — помолчи, — приказал Гаврила и снова задумался.

— С утра спиши в книгу, сколь есть раненых и убитых, да имяны, да у кого из убитых малые дети да старики. Надо им на прокорм давать из Земской избы… Нынче столько уж их, что соседской жалостью не прокормишь!.. Что ты там пишешь?

— Себе пишу, Гаврила Левонтьич, чтоб не забыть.

— Ну и дурак! Как можно забыть! Камнем каменным надо быть, тогда позабудешь… Покойников сколь!.. Ступай спать: голова у тебя стала худая с устатку…

— А ты идешь ли, Гаврила Левонтьич?

— Тут лягу, на лавке сосну, неровен час, пойду иль поеду — и снова откроется рана… А ты по пути отдай наказ про пищали да про стрельца…

Гаврила достал из-за пазухи небольшую сулейку водки и опрокинул в рот прямо из горлышка, пошарив в кармане, нашел головку чесноку, нетерпеливо сорвал шелестящую пленку и захрустел долькой.

— Будь здоров, — произнес Захар.

Он повернулся к двери и вдруг нерешительно задержался, помялся и, запинаясь, спросил:

— Гаврила Левонтьич, дозволишь сказать?..

— Ну, чего?

— Земское дело.

— Земское дело всегда сказать можно. Сказывай. Сядь, — указал хлебник и приготовился слушать.

— Боюсь, побьют нас, Гаврила Левонтьич, — сказал Захар.

— Божья воля, как знать.

— Бог-то бог, да сам не будь плох! — возразил Захар.

— Верно, Захар. А в чем бы не сплоховать?

— Помощи себе добыть, — прошептал Захар.

— Отколе?

— Из Литовской земли… Только ты слушай, Гаврила Левонтьич, дай все сказать, коли начал, — заторопился Захар, зная, что часто Гаврила просто прерывает разговор, если считает его ненужным.

— Ну-ну, — поощрил хлебник, — послушаю. — Он допил водку из горлышка сулеи и продолжал шелестеть, очищая чеснок.

— Вот нас побили. Он сказывает, что, мол, опять побьет…

— Кто сказывает?.. — грозно спросил Гаврила, отбросив чеснок.

— Боярин Хованский в письме тебе написал…

— А-а, да… Зря хвастает, — возразил Гаврила и снова взялся обдирать шелуху с последней чесночной дольки.

— Не хвастает он, Гаврила Левонтьич, побьет! У него ратные люди обучены ратному делу, а у нас шапошники Яшки, подьячие Захарки да сапожники Еремки. Побьет, не хвастает. А надобно нам в Литву посылать, с тысячу человек ратных людей наймовать. Город наш крепок. Тысячу человек добыть, нас тогда не возьмешь руками! Станет Псков вольным, по старине…

— Ты сбесился! Как нам от Руси отложиться, — одернул Гаврила, — какие же мы русские будем, когда литовскому королю сдадим город!

— Да не литовцам! Сказывают — в Литве наш государь ныне; бежал и живет у литовского короля. Намедни сказывали печорские мужики с расспроса. Я сам писал. А сказывают, и он сам на изменных бояр станет рать наймовать. Кабы нам снарядити к нему на Литву послов. Без помоги с Литвы ведь побьет нас боярин…

— А ты не стращай-ка, ладно!.. — остановил Гаврила.

— Сказываю тебе не для страха. Смел ты, своей головы не жалеешь, да то твое дело, а ты бы чужие головы пожалел — пропадем: сначала Хованский побьет народу еще сот пять, а там приедут сыщики расправу чинить — еще сколь казнят, сколь кнутом посекут, сколь запытают!.. — разошелся Захар.

— Сказано, спать пошел! — крикнул хлебник.

Захарка выскочил вон…

Глава двадцать седьмая

Лежа раненным, Томила подолгу думал о судьбах Пскова и о своей затее поднять ополчение на бояр. Он понял, что в замысле земской войны ему оставалось продумать, что будет после того, как восстанет Москва да свалит бояр… Томила читал кое-что из истории греков и римлян, читал о республиках, знал рассуждения Платона, но никогда не додумывал до конца об управлении всей Российской землей. Сущее было порочно, все кругом нужно было ломать; единственный путь для ломки, какой он нашел, был великий бунт и земское ополчение всех городов. А что же после этого? Неясные очертания «Блаженных островов», Иванкина «Острова Буяна» и собственного «Белого города» маячили в каком-то тумане, но это было похоже на сказку.