Степан Злобин - Остров Буян Страница 116

— Ты, батя, что же молчишь? Али тоже не видишь правды? — спросил Гаврила. — Скажи им…

— Прав ты, Левонтьич, — сказал поп Яков, — ты сердцем прав, а Томила Иваныч — умом. Каб люди по сердцу на свете жили, то б царство христово на землю давно снизошло… А людям без мысли нельзя… Ты умом пораскинь — восхочет ли город идти за тобой? Дворян похватаешь, то стары стрельцы взбеленятся — они своих сотников не дадут в тюрьму… Больших посадских посадишь в тюрьму, то в середних тревогу посеешь: середние все возле больших жмутся, от них и живут. Больших посадишь и в городе лавки закроешь — середние сами-то все без денег, как торгу быть? А холопство… — поп запнулся. — Сказать по-христову, холопство — бесовское дело, да в людях корысть велика… Монахи и те не хотели отдать своих трудников…

Поп говорил размеренно, рассудительно. Тихий, ласковый голос его, привычный к увещаниям тон — все, казалось, было должно привести к спокойствию и единству мыслей, но Гаврила чувствовал наибольшее раздражение именно против попа, в поддержку которого верил всегда…

— Опять же крестьянам нельзя отворить городские врата… Не я страшусь — посадские их устрашатся. Горожане лад держат, привычны к земскому ладу. Все урядом своим живут. А крестьяне уряду градского не знают. Каждый двор своим обиходом живет… Впустишь их — и у нас весь обычай порушишь, а тем и сильны мы, что держим порядок да лад… Вот так-то, сынок Гаврюша! — заключил поп Яков.

Гаврила сидел, угрюмо потупив глаза, и молча нетерпеливо слушал попа. Теперь он взглянул сразу на всех. Он встретился с ясным взглядом Томилы и, раздражившись его добротой, отвернулся. Коза, не смея взглянуть на Гаврилу, уперся глазами в угол. Поп Яков ласково улыбнулся хлебнику, как ребенку, которому объяснил без того простое и ясное дело.

Михайла Мошницын смотрел на хлебника с любопытством и вызовом. За время отсутствия Томилы Слепого Мошницын не раз был вынужден уступить в том, что сам он считал неправильным. Гаврила всегда ухитрялся его обойти и поставить перед совершенным. Эти действия хлебника восстановили Мошницына против него. Чувство соперничества и зависти к решительной независимости Гаврилы заставляло его противоречить хлебнику даже в том, с чем в душе соглашался кузнец и сам… Сейчас Михайла доволен был тем, что не он, а другие сломили натиск Гаврилы, что он лишь слегка поддержал их, оставшись почти в стороне от спора. Хлебник лишился последней верной поддержки — попа. Это должно было смирить его нрав и заставить считаться с тем, что не он один избран народом во всегородние земские старосты.

Все это хлебник почувствовал в вызывающем взгляде Мошницына. Он встал со скамьи.

— Вот те «Остров Блаженный» и «Белое царство»! — воскликнул Гаврила. — Кривые пути не ведут ко правде, — продолжал он, тяжело ворочая языком. — Народ вам верит, а вы устрашились в беде… Да в страхе спасенья нет — страх прибежище зайцам! Совестно мне за вас, воеводы земские. От народа стыд ест глаза, ажно слезы… — голос хлебника в самом деле дрогнул, казалось, слезами. — Как, батя, Июде сказал Иисус Христос? «Чего творишь, то твори скорее!» И вам так скажу: творите!

— Ну-ну, потише! — возмущенно воскликнул кузнец.

Гаврила не взглянул на него. Он боялся упустить внезапно найденный дар речи.

— С дворянами вам по пути, а крестьян страшитесь! Бог помочь! Прямая дорожка в Москву на плаху… Сами идите, других ведите, а я ухожу!.. Не хочу быть в измене!

— Постой, Левонтьич! — воскликнул Томила.

Но хлебник, не оглянувшись, уже спускался по лестнице, отшвырнув со злостью Захарку, подслушивавшего у дверей, и расталкивая земских выборных, толпившихся в нетерпеливом ожидании.

Глава двадцать восьмая

Внезапно разразились неуемные ливни. Короткие проблески жаркого июльского солнца заставляли как бы дымиться всю землю, но ненадолго — снова голубые разрывы на небе заволакивались плотной желто-серой завесой, и снова лил дождь. Стояли непроглядные, словно осенние, ночи. Псковские разъезды пробирались осторожно вдоль ночных берегов Великой, не столько стремясь напасть на врага, сколько опасаясь встречи с ним…

Пользуясь непроглядным мраком ненастья, Хованский переправлял ночь за ночью подкрепление своим смельчакам, сидевшим в лесах в Завеличье. Завелицкий отряд его вырос, окреп и начал наглеть: пастухи прибежали во Псков среди дня, крича, что полсотня московских стрельцов окружила стадо, перебила собак, отогнала коров, захватила двоих подпасков и скрылась в лес… Два рыбака не вернулись с рыбалки, и разъезд, высланный по берегу Пахомием, нашел только порванные сети на берегу и опрокинутый котелок да ложки возле костра рядом с челном, запрятанным в кустарниках. Следы копыт и свежий конский помет говорили о том, что напавшие были конники… Город взял меры предосторожности: в улицах Завеличья усилили караул у решеток, к жителям крайних домов поселили стрельцов, по огородам и на задворках всюду садили засады, боясь нападения на слободу. И вдруг ночью вспыхнул пожар невдалеке от Немецкого двора — сразу в двух рядом стоявших избах… Когда же толпа горожан набежала тушить пожар, из ближних кустов раздались внезапные выстрелы.

Завеличье, бывшее все время более спокойным, чем самый город, вдруг растревожилось. Люди стали искать родственников и друзей в застенье. Целыми днями из Завеличья возили на лошадях и носили на руках взрослые и дети различную рухлядь в город. Коровы уныло бродили по улицам, ощипывая подзаборные заросли лебеды, подорожника и ромашки. Стадо больше не выгонялось на луга. Вся жизнь Завеличья была нарушена… Народ требовал от Всегородней избы устроить облаву в лесах Завеличья. Но земские выборные опасались, что время уже упущено, что в Завеличье уже сидит крупный отряд москвичей и вылазка непременно должна превратиться в жестокую битву…

Томила Слепой и Мошницын послали к Гавриле попа Якова, чтобы позвать его в Земскую избу. Хлебник прежде всего спросил о согласии выборных на его условия.

— Все не унялся? — воскликнул поп. — Рознь учиняешь в Земской избе! Укроти гордыню!

— Ступай, поп, ступай, — возразил Гаврила. — Я тогда приду, когда головы сечь дворянам станем, в том будет розни посадской конец, а покуда мне нечего делать.

— Последнее слово, Левонтьич? — спросил поп.

— Последнее, батя!

Поп ушел.

Томила Слепой и Михайла уговорились между собой ни словом не выдать народу размолвки в Земской избе. Они говорили всем, что Гаврила не ездит во Всегороднюю из-за раны.

Не решаясь взять на себя руководство в ратных делах и стремясь к единению всех сил, кузнец и Томила созвали всех выборных на широкий совет. Первое слово на этом совете было дано стрельцам.

— Мы, стрельцы, к бою привычны под ратным началом. Дайте в начальные люди сотников наших, дворян, и не будет такого сраму, какого наделал Гаврила Демидов. Московские с нами не совладают: хоть они и ратные люди, да вроде как кречета домашние, а мы, псковитяне, — соколы вольные: у рубежа живем, ратный дух в грудях наших пуще горит! — твердо сказал пятидесятник Неволя Сидоров.

— Верно молвил! — поддержали его другие старые стрельцы.

И совет Всегородней избы порешил призвать всех дворян на земскую службу…

Шурин дворянина Сумороцкого, Захарка, сказал ему о том, что земские старосты призывают на службу ратных начальников.

— А кто даст отказ, и того в тюрьму вкинут, — шепнул Захар.

Одевшись в ратную сбрую, прицепив саблю, сунув за пояс пистолет, Сумороцкий приехал во Всегороднюю сам.

Войдя в горницу и держа в руке железный шлем с кольчужным забралом, он истово помолился на образ и поклонился Томиле.

— Слышал, земские люди, зовете на службу дворян? — сказал он.

— Надо городу начальных людей. Без начальных людей как биться? — ответил Слепой.

— Была не была, Томила Иваныч, — сказал Сумороцкий, — деды мои псковитяне, и сам я псковитин — куда деться?! Свой город в окошко не кинешь!

С этого дня Сумороцкий первый из всех дворян стал обучать посадских ратному делу.

Некоторые другие дворяне тоже согласились обучать посадских, но желающих стать воинами было так много, что сотников не хватало. Пятидесятники, десятники и старые стрельцы обучали «новоприборных».

К бою готовились в городе все. Целыми улицами собирался ремесленный и торговый люд. Монастырские служки Елизарова, Троицкого, Спасского и Мирожского монастырей составили отряды конных ратников…

Это было торжеством Томилы Слепого: единство желаний и дружбы связали весь город — даже дворян… «Белый город», единый в своих желаниях, готовый встать грудью за великое «Белое царство», за земскую правду, из вымысла делался явью…

Но вдруг, за одну дождливую темную ночь, москвичи возвели в Завеличье небольшой деревянный острожек, навалив вокруг деревьев, камней, насыпав земли. Этот острожек теперь прикрывал постройку моста от Снетной горы через Великую. Это значило, что пройдет еще несколько дней — и Хованский сможет перевезти в Завеличье пушки и переправить конницу.