Владислав Титов - Ковыль - трава степная Страница 12

Евгений видел натянутость шуток родителей, старался поддержать их, показать, что и ему смешно, но на душе было скверно.

В дом один за другим сходились соседи, друзья, знакомые. Всех их помнил Евгений и встречал С откровенной радостью, потому что каждый из них был как бы кусочком его детства, составной частью его жизни, биографии, с каждым из них было что-то связано, то ли радостное, то ли печальное, сейчас он уже и не мог припомнить, да это и не имело значения, он был рад видеть их простые, открытые лица, слышать их голос? и чувствовать их тем непонятным и необъяснимым чувством, которое рождает в душе гордую радость и удовлетворение - это моя родина! Здесь я родился! Она моя, она у меня есть, она самая лучшая на свете!

Вот вошел Митрич. Евгений и имени-то его настоящего не знал. Да и не он один. Просто Митрич - и псе. Но Евгении помнит, как в голодном сорок седьмом пришел он к ним опухшим от голода и все о чем-то говорил, все подбадривал и сам качался от недомогания словно пьяный, а когда ушел, мать увидела на лавке большой кусок желтого соевого жмыха. Женька не понял тогда, почему этот голодный человек, грубый и неприветливый с виду, стыдится своей доброты.

Это тоже была его родина, и, может, с этого она началась для него.

А вот вошел Кузьма, веселый и щедрый па подзатыльники человек. И все сразу заулыбались, потому что знали, что де Кузьма - там шутки, песни, там скучать не придется.

За маленьким столом сидели тесно и шумно. Иван Ильич сосредоточенно откупоривал бутылки и деловито, по-хозяйски, распоряжался.

- Ты, Митрич, уже того, понимать... Ты уже хлебнул... Тебе мы красненького нальем, - говорил он раскрасневшемуся соседу. - А ты, Евген, подвигай поближе рыбку. Карасик, да еще свежий, он, понимать, царская пища! В Торфяном ловил. Ох и клюет, окаянный, успепай таскать. В городе такого нет!

- В городе насчет этого скукота одна! - внушительно ич-рек Николай, прозванный с детства Кащеем. - Там насчет самогонки.шаром покати!

За столом дружно захохотали.

- У тебя, Микола, главный козырь в жизни - самогонка! Как три кита из Библии, - серьезно сказал Иван Ильич.

- А сам-то небось любишь первачку хватить! - застрекотал притихший было Кузьма, бывший бригадир артели. - Вот помню я, как Евгений по этой лошадке, Чайкой, что ли, звали...

- Хватит тебе, Кузя! Кто старое помянет, тому глаз вон! - вмешалась в разговор мать. - Закуска вся на столе. Не томитесь. Выпивайте уж... Ты блинчиков откушай, Жень. Я как ты любишь испекла.

- Я понимать... - Иван Ильич встал, пригладил редкие волосы и замолчал. Обвел всех взглядом, смущенно крякнул. - Я, понимать, предлагаю выпить за встречу... И чтоб никогда войны не было... Ну и за все такое хорошее. Будьте здоровы, гости дорогие!

Хмелели быстро и бурно. Уже через полчаса за столом стоял сплошной гвалт. Говорили все сразу и каждый о споем.

- Эх, едрена горькая! - кричал Кузьма. - Ведь мы же с тобой, Ильич, колхоз восстанавливали! На ноги поднимали после войны! А теперь кто мы? Я спрашиваю - кто? В отставку... Не нужны стали... Пенсионеры...

- Ты не кочетись, не кочетись, Кузя! - бил себя в грудь сморщенным маленьким кулачком захмелевший Митрич. - Мы свое сделали. Пусть молодежь теперь господствует. Пусть приучаются хозяйствовать. А что не смогут - мы подскажем. Нечего в бутылку без надобности лезть.

Николай слезливо морщил лицо и лез к Евгению целоваться.

- Женюха, а помнишь, как мы в школу вместе ходили? Друг, ты помнишь? Вот времена были! Не ровня нынешним.

- Да отвяжись ты, окаянный! - полушутя, полусерьезно говорила мать и легонько отстраняла его от сына. - Дай посидеть спокойно человеку! Как выпьет, так целоваться! Нюрка рассказывала, что ты спьяну корову свою чуть не зацеловал.

- Нюрка стерва! Стерна она! - Николай медленно опустился на стул и обхватил голову руками. - Уйду я от нее, Жень... Посоветуй, как мне быть. Сроду выпить не даст. - Он уронил голову и пьяно заплакал.

- А ты не сучи, понимать! - ударил кулаком об стол Иван Ильич. Самому- надо меньше в бутылку заглядывать! Штаны с себя скоро пропьешь! Опять Нюрка будет виновата? В семнадцать лет обзаведутся семьей, а потом... Мальцы, понимать! Молоко на губах не обсохло, а они туда же - жениться!

Отец скользнул взглядом по лицу Евгения и умолк. Это злополучное "они" выскочило у него нечаянно. Мать опустила руки и, напрягаясь, выпрямилась. В избе стало тихо. Иван Ильич громко сопел и не знал, куда спрятать свои руки.

От головы Кудряшова отлила кровь, а йотом горячей волной ударила в лицо. Он хотел что-то возразить Ивану Ильичу, но почувствовал, как, словно обожженные, горят его уши, нос, щеки, и опустил голову.

- Времена такие подступили... - прервал неловкое молчание Кузьма. Жизнь в достаток стала, вот и выкобениваются! Об куске хлеба сейчас заботы нет... И вшей окопных кормить не требуется. Мы-то, бывало...

- Да, конечно! - прерывая Кузьму, заговорил Евгений. - Вы за нас кровь проливали, жизнь лучшую завоевывали, а мы... мы на готовеньком жить не умеем! - Он резко встал со стула, шагнул по комнате. - Кашу манную нам в рот пихали, а мы разжевать ее требовали! - Голос его дрогнул и повысился. Святые на небе обитают, а вы их на земле ищете! Или сами успели крылышки отрастить?

- Женюшка! - схватила его за руки мать. - Не надо, сынок! Старики они и есть старики, как выпьют, так и хвастаться. Все у них не так да не эдак. Жизнь - она есть жизнь.

- Это ты правильно заметила, Катерина: жизнь есть жизнь, - грузно склонившись к столу и ни на кого не глядя, сказал Иван Ильич. - Только не всем она одинаково дается. Одному вроде увеселительной прогулки... до поры до времени, понимать, а другому... другому что проселочная дорога в распутицу. И о вшах оконных здесь не зря упомянули. И пусть радуются и оценят те, кому не пришлось их кормить в ту грозную годину.

- Оценили! - крикнул Кудряшов. - Сполна оценили! - Он высвободился из рук матери, сжал кулаки. - И жизнь после окопов оценили! - И уже тише добавил: - Или это не в счет?

Вопрос был задан прямо, без обиняков. Евгений стоял сзади Ивана Ильича, с раздражением смотрел в его седой затылок и ждал. Ждал ответа. Ответа на то, как это случилось, что он, Женька Кудряшов, его сын, носит фамилию другого человека и не признает его, Ивана Ильича, за своего отца? Кто виноват в том, что рос он без отца при живом отце? И может, правы те, что ему, босоногому мальчишке, с непонятной злобой цедили сквозь зубы: "Позабавился председатель вдовушкой беззащитной".

Отец молчал, не поднимая головы.

- Затеяли разговор черт знает о чем! - досадливо буркнул Митрич и встал из-за стола. - Нет бы о делах поговорить, новости городские рассказать, а они... Тьфу ты, едрена-матре-на горькая, как кадеты какие-нибудь!

- Право дело! - поддержала его мать. - Песню бы спели, что ли. Запевай, Кузя, ты мастак по этой части.

Всем своим существом мать старалась предотвратить неприятный разговор.

- Я спрашиваю, в счет или не в счет?! - выкрикнул Кудряшов. - Или обижать вдов в окопах научился?

- Женюшка, сыночек, Христом богом прошу: не надо. -Мать будто на крыльях подлетела к сыну, обняла его за плечи и заплакала.

- Разным песням нас с ним время научило, Катя. - Иван Ильич грузно поднялся из-за стола, повернулся лицом к Евгению. - И припев в жизни, знать, у нас разный. Л что ж плакать? Ты не плачь, мать. Мы свое выплакали, выстрадали. Хватит. Теперь ответ надо держать.

Евгений не выдержал усталого, тяжелого взгляда отца и отвернулся. Всю свою боль, всю обиду за трудное безотцовское детство он вымещал на нем. Став взрослым, не мог простить Ивану Ильчу, что тот был или недостаточно настойчив в своей любви, или, в худшем случае, этой любви недоставало. Так или иначе, а он лишен был отцовской заботы, ласки, не знал в своем воспитании крепкой мужской руки и настоящей воли. Пожалуй, это больше всего было обидно Евгению. В минуты откровения он признавался самому себе, что недостаточно силен духом, нерешителен. И вину за это возлагал на Ивана Ильича.

- Он судить меня пришел, - глухо сказал отец и сел. - Вам, гости дорогие, это неинтересно. Он судить меня будет... Я ждал, я готов.

- Да бросьте вы! Как мальчишки... Затеяли что-то несуразное! Ну война была, и всякое там... - застрекотал Кузьма. - Кого теперь винить за разные нескладности в жизни?

- Сказано: чужим здесь неинтересно, о чем еще рассуждать? - поднялся Митрич. - Пошли! Вставай, Миколка! Нечего нюни распускать, тут дела посложней твоих. Извиняйте!

Гости ушли. Кудряшов достал сигарету, нервно чиркал спичкой. Спички шипели, ломались, руки дрожали. "Зачем, зачем все это? - стучало в висках. Я делаю больно маме. Только ей. И дернуло ж меня за язык! Пусть живут. Разве мама не имеет права на счастье? Разве не заслужила его? А я влез".

Мать стояла у печки прямая, строгая и немигающими глазами смотрела перед собой. Казалось, ей все равно, кто прав, а кто виноват в этом диком, неестественном споре отца и сына, споре, которого она боялась, от которого ограждала их всю жизнь и не смогла оградить. Отец и сын сошлись под одной крышей. Не очень-то уютно оказалось под ней для обоих. Первое объяснение предстояло нелегким.