Владислав Титов - Ковыль - трава степная Страница 13

Главную вину в том, что сын не признавал отца, давно и безропотно мать приняла на себя.

За столом, подперев голову, сидел Иван Ильич. Кудряшов видел только его широкую, тяжело вздымающуюся спину и правую руку с двумя ампутированными пальцами. Белая рубашка была мокрой от пота и прилипла между лопатками. Отец сидел не шевелясь, какой-то весь поникший и вялый. За окном гомонили отдыхающие односельчане.

Заиграла гармонь, и густой бас Кузьмы отчетливо вывел:4

Здесь раньше вставала земля на дыбы, А нынче гранитные плиты. Здесь нет ни одной персональной судьбы. Все судьбы в единую слиты.

Он рванул на все мехи гармонь и с хриплым надрывом продолжал:

У братских могил нет заплаканных вдов, Сюда ходят л(оди покрепче...

Иван Ильич поднял голову, провел по лицу беспалой рукой, словно смахивая усталость, и повернулся к сыну. Губы его были плотно сжаты, в глазах стояли слезы.

- Когда в сорок первом под Ельней... - медленно загово-, рил он.

- Я не про Ельню, а про то, что здесь было! После Ельни! Я о маме спрашиваю, - перебил его Евгений.

- Когда под Ельней, - твердо повторил отец, - полегли ребята моего взвода... я сам искал в бою смерть. Тебе, наверное, не понять этого. Да я и не обвиняю тебя в этом. Тебя интересует, что после?.. Погоди немного. Не спеши, Ев-ген. Так уж вышло, что без этих бесчисленных Ельней вам не понять до конца наших биографий. - Он помолчал. - Потом, уже в госпитале, письмо получил... от жены... первой... - Иван Ильич опять замолчал, провел рукой по лицу и продолжал: - Сын родился, писала... два семьсот весил. Советовалась, какое имя дать... Любил я жену. За три года до начала войны поженились. Все три года ждали ребенка, а его не было... Тут... война грянула... А она наконец забеременела. Сына мне роди, наказывал. Исполнила наказ. Так хотелось посмотреть, какой он, сын мой, кровь моя. Да не до этого было. Война шла. Из госпиталя и на фронт... Потом из сводки узнал - Ростов сдали. А они там были. Галя моя и Андрей. Сын мой там был... Я ведь тех вшей за них кормил! И в атаки ходил тоже за них! Горло фашистское зубами грыз... - Иван Ильич встал, прошелся по комнате, будто извиняясь, погладил Екатерину Ивановну по плечу и вновь сел. - Солдатам "похоронных" не присылали. Я бы две получил...

Екатерина Ивановна закрылась руками и отвернулась к печке. Кудряшов стоял среди комнаты, опустив голову, боясь взглянуть отцу в глаза. Мать всем телом жалась к печке и дрожала, как в ознобе.

На дворе смеркалось. На краю села гоготали гуси, мычали коровы. Поляну около дома заполнила молодежь. Озорнее заливалась гармонь, веселее звучали песни. В дом к Куд-ряшовым никто не заходил. Все село уже знало, что приехал Евгений и встретился с отцом.

- После демобилизации вернулся в Ростов, - говорил Иван Ильич. Понял - нельзя мне жить в этом городе. Все в нем напоминает о них... Невмоготу стало. Подался сюда. Работал бригадиром, потом председателем выбрали. Колхоз был самым захудалым в районе. День и ночь приходилось работать. За сохой ходил, косил, хлеб молотил и в борону вместе со всеми впрягался. Только работой и глушил тоску свою. А ночью, бывало, выйдешь в степь и... Только она боль мою знала.

Иван Ильич свернул самокрутку и жадно затянулся. Кудряшов молчал. Он вдруг с любопытством отметил, что брова и глубоко посаженные, задумчивые глаза Ивана Ильича чем-то напоминают его брови и его глаза. И вздувшаяся синяя жилка на виске была точно такой же, как у него.

- А тут Катю встретил. Твою мать. Да так она мне Галю напомнила... ну точно сестры-двойняшки!.. Ты меня правильно пойми, Евген. Не кобель я какой-нибудь, понимашь... Вот она подтвердит. Женщин в селе много. И молодых и красивых... Мог бы я найти молодую, не вдову... Прости, Катя. Да сам знаешь, сердцу не прикажешь. Полюбил я Катю. По-настоящему. А ответа не было.

Екатерина Ивановна молча повернулась и вышла в сени. Евгений сел на лавку ближе к отцу. Иван Ильич сидел в прежней позе.

- Ходил я за ней, уговаривал. Расписаться пойти предлагал. А она все ждала. Матвеи ждала. Это тоже надо было понять. Совсем я тогда извелся. Уехать хотел - и не смог. Как мальчишка, вокруг ее дома бродил. Люди смеялись. Только мне не до смеха было. А потом... Я не хочу оправдываться перед тобой, Евген, врать тоже... Поймешь - значит поймешь. Нет... Так что же, осуждай тогда, презирай... Свадьбу играли. Михаил-табунщик женился. И мы с Катей там были. Плясали вместе, песни пели... И мне показалось, что она... тоже тянется ко мне. Счастливей меня на этой свадьбе человека не было. Будто мою свадьбу играли.

Иван Ильич встал, молча прошелся по избе и опять сел. Руки его дрожали, по лбу катились крупные капли пота. "Волнуется, - подумал Евгений. - Кто их знает, может, и правда все так было?.. Ничего мне от них не надо. Дай бог самому в себе разобраться".

- Потом домой вместе шли, - решившись, выдохнул отец. - Не знаю я, как все это случилось, не знаю, Евгеа. Только брешут люди, что я... силой... Все было по-людски. Только и в этом случае я не оправдываю себя. Нельзя мне было делать этого в тот момент. Нельзя! Она все еще Матвея своего ждала. А со мной хоть и по согласию, но и опять же по своей слабости женской. А я, выходит, воспользовался этим. Вот в чем беда... Вот чего ни я себе, ни она мне простить не могли. А силой - нет. Не подлец я! А потом выгнала она меня. На завалинке около окна ночевал. Утром в ногах валялся, прощения просил. И слова не вымолвила. Только "уйди" сказала. Так презрительно...

Иван Ильич помолчал и, тяжело вздохнув, заспешил:

- И начались муки. Забеременела Катя. Разные слухи ходили по селу. Сам знаешь, народ какой есть. "Давай поженимся и уедем или тут вместе жить будем", - говорил ей. Она и смотреть не хотела в мою сторону. А тут... донесли в райком партии, что, мол, председатель колхоза безобразничает. Вдов обижает. Мое счастье, что секретарь - мужик умный. Выложил я ему, как на духу, все. А так мог бы и партбилета лишиться... Когда родился ты, - голос Ивана Ильича дрогнул, - сын... мой сын... и не мой. Я с ума чуть не сошел! Плакал и смеялся. Смеялся и плакал. Трудно было, Евген. Ох как трудно! Никому не дай бог так. Не выдержал - пошел однажды в роддом. Купил гостинцев, времена-то трудные были. А ей-то еще и тебя надо грудью кормить. А откуда оно, молоко, возьмется? От баланды крапивной? Не приняла меня Катя. Гостинцы вернула и велела не пускать. Под окном палаты всю ночь простоял. Она и головы в мою сторону не повернула. Утром увидел тебя. Комочек красный. За грудь губенками тянешь, тянешь, а там ничего нет. Ты реветь, а она смотрит на тебя и тоже слезами обливается... За что ж ты, жизнь, тан больно бьешь нас? Чем мы перед тобой провинились? Жить не хотелось. О смерти думал...

Иван Ильич пододвинул к себе стакан, налил водки и одним махом выпил. "Я тоже, наверное, лет через пять поседею", - подумал Евгений, глядя на белую голову отца.

- Смерть - это проще всего, - будто самому себе сказал Иван Ильич. Не имел я на нее уже права. Не имел! - твердо добавил он. - Потому что ты на свет появился. А кроме вас, у меня никого нет.

В комнате стало сумеречно. Осторожно вошла Екатерина Ивановна, зажгла лампу. Лицо отца показалось Евгению осунувшимся и каким-то неестественно бледным. Словно он только что поднялся с постели после тяжелой, изматывающей болезни. От глаз густым пучком расходились моршины, углы губ были опущены и придавали лицу скорбный и измученный вид. "Как он стар! - отметил про себя Кудряшов. - Наверное, это очень трудно - быть совсем одиноким. - Что-то похожее на жалость шевельнулось в его груди и тут же ушло. - Запутался я совсем", - подумал Евгений,

В памяти внезапно возник тот яркий летним день, когда он узнал, что стал отцом и что там, в таинственных комнатах больницы, живет крошечное существо, маленький человечек - его дочь.

Он приходил к ним по три раза в день. Подолгу стояч у окна палаты, смотрел на счастливое, сияющее лицо жены и сам счастливо улыбался. Наташка смешно жестикулировала, показывая, что глаза у дочери похожи на ее глаза, а нос и губы - на его нос и губы. В записке писала, что грудь ее распирает молоко и врачи рекомендуют сцеживать его. И даже принесли какую-то машинку, которую женщины называют "доилкой". "Как у вас в селе, на колхозной ферме!" - иронически добавила в конце.

- Когда выписалась из роддома, - заговорил снова отец, - я подводу за ней послал... привезти домой. Она и от нее отказалась. Шесть километров пешком шла, тебя на руках несла. Вот недавно рассказывала, что сознание у Волчьего лога потеряла. От слабости, от голода.

Иван Ильич говорил таким тонем, что было не понять, казнит он себя или оправдывается.

"А мы на трех "Волгах" за Наташей приехали, - подумал Евгений. - И цветы ей под ноги бросали".

- Довольно, Ваня, - тихо сказала мать. - Всем в ту пору трудно жилось. Что было, то прошло. Дай бог их детям долга полегче.

- Долю... - задумчиво повторил Иван Ильич. - И не бор ее дает, а мы сами создаем. Только человеку иной раз не под силу... Я что хочу? Я хочу, понимашь, чтоб он правильно понял меня. Не враг я ему. И не был им никогда. Уважать себя, любить я не прошу. Да это и не делается по просьбам. Одно, Евген, понять прошу - не подлец я. Так наша жизнь сложилась. Невмоготу так мне... когда самый дорогой на свете человек, выстраданный всей жизнью... не признает. А почему? Скажи: почему, Евген? Скажи, сын, за что ты так?