Андрей Курков - Любимая песня космополита Страница 12

В номере горел свет. Айвен распаковывал какие-то ящики - они лежали на полу и было их до десятка.

- А, привет! - оглянулся он на меня. - Тут к тебе приходили и оставили вон то...

Он показал взглядом на сложенную китайскую ширмочку, стоящую подле моей кровати.

- Как дела с гимном? - спросил Айвен.

- Медленно... - признался я, преувеличивая результаты. На самом-то деле дела с гимном обстояли никак.

- Ничего, - ободрил меня мой сосед. - Главное, чтобы ты не запоздал к принятию декларации о суверенитете.

- А когда это будет?

- Дня через четыре... - задумчиво ответил Айвен.

Я прислонил ширмочку к стенке - в этот вечер она мне была не нужна. Присел на кровать. Моя психика заканчивала переваривать впечатления от прошедшего дня и веки были не против сомкнуться.

- Ну-ка, глянь! - прозвучал глуховатый, чуть ли не утробный голос и я поглядел на Айвена.

Его глаза весело смотрели на меня через круглые очки новенького противогаза.

- Ну как? Класс?! - спрашивал он.

- Откуда у тебя?! - удивился я.

Он ткнул рукой в посылочный ящик.

- Мама прислала, я попросил...

- ?! - я только открыл рот, а вымолвить так ничего и не смог.

- Она у меня на военном заводе работает, вот и... - и он развел руками, полагая, что такого объяснения мне достаточно.

- Щелкни-ка меня, отошлю ей фото на память! - Айвен протянул мне фотоаппарат.

Я сделал два снимка.

- Чуть-чуть жмет, - признался сосед, стаскивая с головы маску противогаза. - Надо бы разносить... был бы я сейчас в роте - кто-нибудь из молодых мне бы его за два дня разносил! Ну ничего...

От висков вниз у Айвена шли красные полосы от жесткой резины маски.

Я захотел спать. Зевнул так, что Айвен зевнул вслед за мной.

- Я настольную включу, а ты ложись! - с пониманием произнес он.

Настольная лампа показалась мне намного ярче, чем плафон из матового стекла, свисавший с потолка, и я все-таки поставил ширму.

Уже лежа на кровати и готовясь ко сну, я слышал, как Айвен вскрывал другие посылки и доставал оттуда что-то железное, завернутое в бумагу. Удивительно, как много могут сказать звуки...

А поздно ночью, я даже не знаю в котором часу, пришла Ирина. Пришла и подвинула меня к стенке. Я сначала не мог понять, что со мной происходит, принимая все за сон, но ей удалось разбудить меня. И я снова был счастлив, впитывая кожей ее тепло, целуя и почти облизывая ее лицо, гладя ее волосы, шепча ей десятки нежных пушистых слов.

Утром она снова ускользнула и я проснулся уже один, проснулся оттого, что сну моему кого-то недоставало, недоставало тепла, недоставало дыхания Ирины.

Я проснулся, сходил позавтракать и зашел в ее кафе.

Мы пили кофе и она спросила: "Как дела с гимном?"

Я ответил: "Пока никак".

"Ничего, - сказала она. - Это трудно... но когда ты его напишешь, о тебе все узнают!"

И в голосе ее прозвучала будущая гордость за меня.

Я вздохнул. Может, Господь не оставит меня без помощи в этом трудном и ответственном деле. Я надеялся.

И вот уже я снова на набережной, один на один со своими мыслями, один на один с желанием создать гимн, которым смогу гордиться.

Легкие облака плывут по небу, притупляя острые солнечные лучи. Кричат чайки, кружа над яхточками и прогулочными лодками. С трех пирсов отдыхающие герои удят рыбу.

Город тих и спокоен. Он дремлет в счастливом неведении, он блаженствует, не зная, какая судьба ему готовится его же гостями. Он стар, даже более, чем стар - древен и все эти мимолетные странички его же истории его не волнуют.

Может, начать гимн со слов о древности города и о его истории?!

Нет, не годится! Из его истории нечего брать. Вся история - лишь сооружение из камней храмов и их последующее разрушение. Какой храм разрушит грядущая революция?! Что о ней скажут потомки? Или так же, как в России будут проклинать создателей нового, строителей куполов, увенчанных рубиновыми звездами?!

Но разве в гимне главное - материализованное государство? Нет, главным должен стать народ... Но опять и это слово мне не нравится, и звучит оно как-то деревянно. Человечество, массы, люди, человек...

Вот я, кажется, и нащупал верное слово. Главным в гимне должен стать каждый человек государства, каждый житель города...

ЧЕЛОВЕК... Как написать о тебе хорошую песнь?! Как оставить от тебя в будущем гимне только хорошее и куда деть все порочное, которого намного больше?! А, человек?

Но глядя на идущих мне навстречу гуляющих героев и девушек, приехавших вслед за этими героями, я вижу счастливые открытые лица, добрые, желающие всему миру процветания, улыбки. Вот оно, хорошее, то, что сверху и видимо. Вот об этом и надо писать. Вглубь не смотреть, в душу не заглядывать...

("Животных не кормить!" - вспомнилось мне почему-то).

За всю свою жизнь я написал только одну песню, и, как назло, эта песня была пропитана воинственностью, гордостью и патриотизмом жителя великой империи. В нашем полку во Вьетнаме она настолько прижилась, что приходилось мне ее слышать почти каждый день и помню, как меня тошнило от ее слов, особенно перед тем, как принял я окончательное решение дезертировать.

Не знаю, сколько раз я прошел туда и обратно по набережной, сколько мыслей и идей побывало в моей голове, которая уже начинала гудеть, как гудят провода на линиях высоковольтных передач. Но тут меня окликнул Вацлав и я охотно отвлекся от своих размышлений.

Последнее время он как-то глуповато по-английски начинал свои разговоры. Обращал внимание собеседника на чудесную или же наоборот, отвратительную погоду, хотя последней, по большому счету, не случалось, и только затем из его рта вылетали нормальные человеческие слова. В этот раз о погоде он забыл.

- Сегодня праздник! - сообщил он весело. - День арабской культуры!

- Арабской культуры?! - переспросил я и он, заметив недоумение на моем лице, пояснил:

- Инспектор по правилам поведения разрешил им...

- И что там будет?!

- Посмотрим! Наверно, что-то вроде арабского народного гуляния.

- А где?

- На площади святого Лаврентия.

- И такая есть?! - я удивился еще больше.

- Да, это единственная площадь в городе. Вверх по лестнице от твоей гостиницы, - объяснил Вацлав. - Знаешь, там есть пьедестал от какого-то памятника и надпись на нем сбита молотком... так вот сразу за ним и вверх. Минут пять идти...

Насколько надо быть ленивым человеком, чтобы не изучить этот в общем-то крохотный город!

Предупредив, что праздник арабской культуры начнется через час, Вацлав захотел пригласить туда еще кого-то из своих друзей. Он ушел и я опять остался в полном одиночестве на набережной. Но больше в этот день о гимне я не думал. Я смотрел на горизонт и ждал обещанного праздника.

Площадь святого Лаврентия я нашел быстро. В ее центре были сложены какие-то картонные коробки. Я подумал, что это декорации для будущего праздника.

Возле коробок дежурили несколько парней из восточных армий. Они весело переговаривались, улыбались и, время от времени, озирались по сторонам, проверяя: собирается ли народ на праздник их культуры.

Прошло еще минут двадцать, прежде, чем площадь начала заполняться зрителями и участниками. Подошел и Вацлав в компании с будущим правительством - теми самыми ребятами, остававшимися на вершине предгорья обсуждать светлое будущее. Потом кто-то положил мне руку на плечо. Я обернулся.

- Привет! - Айвен улыбнулся. - Тоже праздника захотелось?!

- А кому не хочется?! - дружелюбно заметил я.

- У нас скоро свой праздник будет! - твердо заявил Айвен. - И запомни - главная песня праздника - твоя!

Я кивнул.

- А с этими ребятами, - Айвен кивнул на арабов, - может быть, придется трудновато. Я уже говорил с ними, но их устраивает только исламская революция с присоединением города к Ирану. Нам с ними явно не по пути.

- Да, - согласился я. - Мы пойдем другим путем.

- О! - усмехнулся Айвен. - И ты историю любишь?!

В центр площади в этот момент вышел статный герой и что-то громко сказал, после чего все арабы воздели взгляды к небу и сотворили молитву. Когда молитва завершилась, они стали в некое подобие хоровода вокруг картонных коробок и, запев что-то небыстрое, стали медленно ходить по кругу.

- Очень похоже на русский танец! - сказал Айвен.

Танцующие остановились и стали двигаться в другую сторону.

А в это время трое других представителей арабской культуры оказались в середине круга и принялись доставать из коробок какие-то толстые книги, которые тут же опускали себе под ноги.

В конце концов на булыжнике площади возвысилась на метра полтора гора книжек, обложенная по бокам пустыми картонными коробками. Кто-то из парней вылил на книги что-то из канистры и бросил горящую спичку. Тут же в небо рванулось пламя, охватившее книги. А мужской хоровод стал двигаться быстрее и ритмичнее, и даже послышалось пение.

Айвен сожалеюще причмокнул языком.

Я обернулся к нему.