Михаил Лермонтов - Том 6. Проза, письма Страница 120

Через год может быть приеду с вами повидаться. И какие перемены меня ожидают? Узнаете ли меня и захотите ли узнать? И какую роль буду играть я? Будет ли это для вас приятной минутой или же приведет обоих в замешательство? Ибо, предупреждаю вас, я уже не тот, я и не чувствую, и не говорю как прежде, и бог весть во что превращусь через год. Моя жизнь доселе была целью разочарований, а сейчас они вызывают во мне смех и над собой и над другими, я только слегка коснулся удовольствий жизни, и не насладившись ими, чувствую пресыщение.

Но это очень грустная тема; постараюсь в другой раз к ней не возвращаться. Когда вы вернетесь в Москву, известите меня, дорогой друг… я надеюсь на ваше постоянство; до свиданья.

М. Лер…

P. S. Привет от меня кузине, если вы напишете ей; ведь я слишком ленив, чтобы самому сделать это.

Датируется 1833 годом на основании слов: «…la seule chose qui me soutient, c'est I'idée que dans un an je suis officier» («…единственно, что придает мне сил — это мысль, что через год я офицер»). Лермонтов окончил Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров 22 ноября 1834 года.

Стр. 425, строка 13. «…le Prince T. et votre soeur son épouse» («…князь Т. и ваша сестра, его супруга»). Князь Николай Николаевич Трубецкой женился на Елизавете Александровне Лопухиной (см. настоящий том, стр. 713).

Стр. 425, строка 31. «…je ne suis plus le même» («…я уже не тот»). О перемене, происшедшей в Лермонтове, пишет А. П. Шан-Гирей: «Нравственно Мишель в школе переменился не менее, как и физически, следы домашнего воспитания и женского общества исчезли; в то время в школе царствовал дух какого-то разгула, кутежа, бамбошерства; по счастию, Мишель поступил туда не ранее девятнадцати лет и пробыл там не более двух; по выпуске в офицеры, всё это пропало, как с гуся вода» («Русск. обозрение», 1890, кн. 8, стр. 735). В возрасте Лермонтова Шан-Гирей допустил ошибку. Поэту только что исполнилось 18 лет, когда он поступил в Школу гвардейских подпрапорщиков.

Стр. 426, строка 6. «Mes compliments à ma cousine» («Привет от меня кузине»). Речь идет, повидимому, об А. М. Верещагиной.

Печатается по автографу — ИРЛИ, оп. 1, № 31.

Кроме письма, сохранилась ей же адресованная записка Лермонтова: «Je vous aime <я вас люблю> M-lle M. S. Своею кровью». Нарисованы лук со спущенной стрелой и пронзенное стрелою сердце. Получены от О. Д. Дурново, внука М. Л. Симанской.

Письмо и записка впервые опубликованы и воспроизведены в «Известиях Лермонтовского и Исторического музеев Николаевского кавалерийского училища» (1916, № 1, стр. 72–73).

Перевод

Дорогая кузина! Я с восхищением принимаю ваше любезное приглашение и конечно не премину прийти поздравить дядю, но только после обеда, потому что, к великому моему отчаянию, мой кузен Столыпин умер позавчера, — и я уверен, что вы не осудите меня за то, что я лишаю себя удовольствия видеть вас на несколько часов раньше, выполняя долг и печальный и необходимый: — преданный вам на весь вечер и на всю жизнь М. Л.

Письмо датируется 20 февраля 1834 г. по следующим соображениям: 17 февраля 1834 года умер Михаил Григорьевич Столыпин, двоюродный брат Лермонтова. Его похороны 20 февраля ст. ст. совпали с днем именин Льва Александровича Симанского, отца М. Л. Симанской (дата эта установлена И. Л. Андрониковым, см. Соч. изд. библиотеки «Огонек», т. 4, 1953, стр. 471–472. Прежде это письмо ошибочно датировалось 1836 годом, так как его связывали со смертью другого кузена Лермонтова — Павла Григорьевича Столыпина).

Стр. 426, строка 8. Симанская Мария Львовна — дальняя родственница Лермонтова, впоследствии Дурново — жена генерал-лейтенанта корпуса жандармов Дмитрия Николаевича Дурново.

Печатается по автографу — ГПБ, Собр. рукописей М. Ю. Лермонтова, № 22, 2 л. Карандашные пометы: «1835» (зачеркнуто), «6» (дважды), «1834».

Впервые опубликовано с пропусками в «Русск. архиве» (1863, кн. 5, стлб. 424–426). Пропущен отрывок от слов «Dites moi», кончая «ses propres filets». Полностью опубликовано в Соч. под ред. Ефремова (т. 1, 1887, стр. 456–460).

Перевод

С.-Петербург, 23 декабря.

Дорогой друг! Что бы ни случилось, я никогда не назову вас иначе: это означало бы разрыв последних уз, которые соединяют меня с прошлым, а этого ни за что на свете я не хотел бы; ибо моя будущность. хотя бы на первый взгляд и блестящая, на самом деле пуста и пошла; я должен вам признаться, что с каждым днем я убеждаюсь всё больше и больше, что из меня ничего не выйдет: со всеми моими прекрасными мечтами и моими неудачными опытами на жизненном пути… потому что мне не достает или удачи, или смелости!.. Мне говорят: удача со временем придет, опыт и время придадут вам смелости… а почем знать: когда всё это явятся, сохранится ли тогда что-нибудь от той пламенной и молодой души, которой бог одарил меня совсем некстати? не иссякнет ли моя воля от долготерпения… и наконец не будет ли окончательно разоблачено в моих глазах всё то, что заставляет нас в жизни двигаться вперед?

Таким образом, я начинаю мое письмо с исповеди, по правде, и не думая об этом! Ну пусть она послужит мне оправданием: вы из нее по крайней мере поймете, что если мой характер несколько изменился, то сердце неизменно. Один вид вашего последнего письма уже явился для меня упреком, конечно вполне заслуженным. Но о чем мог я вам писать? — Говорить вам о себе? Право я так пресыщен своей собственной персоной, что, когда я ловлю себя на том, что восхищаюсь своей мыслью, я стараюсь припомнить, откуда я ее вычитал. И в результате я дошел до того, что перестал читать, чтобы не мыслить… Я бываю теперь в свете… для того, чтобы меня узнали, чтобы доказать, что я способен находить удовольствие в хорошем обществе: а!!! Я ухаживаю и вслед за объяснением в любви я говорю дерзости; это еще меня немного забавляет, и хотя это не совсем ново, по крайней мере редко встречается! Вы подумаете, что за это меня попросту выпроваживают… ну нет, совсем наоборот… женщины так созданы; я начинаю держать себя с ними самоувереннее; ничто меня не смущает — ни гнев, ни нежность: я всегда настойчив и горяч, а мое сердце довольно холодно; оно бьется только в исключительных случаях: не правда ли, далеко пошел… и не думайте, что это бахвальство: сейчас я самый скромный человек — к тому же я знаю, что это не подымет меня в ваших глазах; но я это говорю потому, что только с вами я отваживаюсь быть откровенным. Это оттого, что вы одна умеете меня жалеть не унижая, ибо я сам себя уже унижаю; если бы мне не были известны ваше великодушие и ваш здравый смысл, я бы не осмелился сказать то, что я сказал. И, может быть, оттого что вы когда-то утешили очень сильное горе, возможно и сейчас вы пожелаете рассеять милыми словами холодную иронию, которая неудержимо проскальзывает мне в душу, как вода просачивается в разбитое судно. О! как я хотел бы вас снова увидеть, говорить с вами: потому что звук ваших речей доставлял мне облегчение. На самом деле следовало бы в письмах помещать над словами ноты; в настоящее время, когда читаешь письмо, словно смотришь на портрет: нет ни жизни, ни движения; отражение застывшей мысли, нечто такое, в чем чувствуется смерть…

Я был в Царском Селе, когда приехал Алексей; когда я об этом узнал, я от радости чуть не сошел с ума; я вдруг заметил, что говорю сам с собой, смеюсь, потираю руки; вмиг я вернулся к своим минувшим радостям. Двух страшных годов как не бывало…

Я нашел, что ваш брат основательно изменился, он так же толст, каким и я был в прежнее время, румян, но постоянно серьезен и солиден; но всё же мы хохотали как сумасшедшие в вечер нашей встречи, — и бог знает отчего?

Послушайте, мне показалось, что он питает нежность к Екатерине Сушковой… знаете ли вы это? — дядюшки этой девицы хотели бы их повенчать!.. Сохрани боже!.. Эта женщина — летучая мышь, крылья которой цепляются за всё, что попадается на пути! — Было время, когда она мне нравилась. Теперь она меня почти принуждает ухаживать за ней… но я не знаю, есть что-то в ее манерах, в ее голосе такое жесткое, отрывистое, резкое, что отталкивает. Стараясь ей понравиться, испытываешь потребность ее компрометировать, наблюдать, как она запутывается в собственных сетях.

Пожалуйста, дорогой друг, пишите, ведь все наши недоразумения улажены, и у вас нет поводов на меня жаловаться. Я считаю, что я в этом письме был достаточно искренен, покорен, и вы можете забыть преступное оскорбление, нанесенное мной нашей дружбе.

Мне очень хотелось бы вас снова увидеть: в основе этого желания, извините меня, покоится эгоистическая мысль; ибо возле вас я бы мог обрести самого себя, такого, каким я был когда-то — доверчивого, полного любви и преданности, одаренного всеми теми благами, которых люди отнять не могут и которые бог у меня отнял, бог! Прощайте, прощайте — хотел бы продолжить письмо — но не могу. — М. Лерма.