Аэростаты. Первая кровь - Амели Нотомб Страница 13

– Но я еще даже не успел переубедить вас насчет “Превращения”.

– Вы замечательно говорили о Кафке, рассуждали о нем со страстью, что для меня важнее всего.

Я встала.

– Вы уже уходите? Урок только начался.

– Вы уверены, что это измеряется в минутах?

– Если вы хотите уйти, предпочитаю вас не удерживать. Но мне жаль, что вам этого хочется. Вы не любите, когда с вами не соглашаются, да?

– Ничего подобного. Раз и навсегда запомните, Пий: литература не есть искусство приводить всех к единому мнению. Когда я слышу от человека: “Я согласен с «Мадам Бовари»”, – я прихожу в отчаяние.

– Я таких глупостей не говорил, а вы все равно уходите. Но сначала объясните мне, почему Кафка так ненавидел отца.

– Вы легко можете сами получить ответ, хотя бы просто прочитав его произведения.

– Мне бы хотелось, чтобы вы мне сказали.

– Его отец был авторитарный pater familias, мелочный, самодовольный, упивавшийся своими жалкими отцовскими привилегиями.

– Он как-то особенно плохо с ним обращался?

– Да нет. Когда человека ненавидишь, то любой его поступок кажется отвратительным. Кафка с горькой обидой пишет, что за столом только отец имел право подъедать соус с тарелки. Этот запрет, по сути незначительный, под пером Кафки приобретает размах злодеяния.

– А вы ненавидите своего отца?

– Нет. Я его очень люблю.

– А мать?

– Люблю всей душой.

– Не могу представить себе, как это – любить родителей.

– Когда вы были маленьким, вы, наверно, любили мать.

– Да. Любил, пока не понял, до чего она глупа. У мамы была навязчивая идея – она боялась, что у меня будет запор. Да, извините за подробности. Короче говоря, когда мне было шесть лет, она хотела, чтобы я каждый день писал на грифельной доске “А”, если я сделал, и “Б” – если нет. Я сказал ей, что достаточно будет, если я напишу “А” или не напишу ничего. Она растерялась, и я объяснил: “Между нулем и единицей такая же разница, как между единицей и двойкой”. Она ответила: “Бедный мой малыш, у тебя со счетом еще хуже, чем у меня”.

– Достойный повод для разочарования. И вы действительно разлюбили ее после этого?

– Трудно любить человека, которого не уважаешь.

Я решила, что самое время уйти. Пий больше не пытался меня удержать. Он выглядел смущенным.

Когда Грегуар Руссер поймал меня и стал извиняться за откровения, которые мне пришлось выслушать, я сказала, что его сыну нужна помощь психолога.

– Пий не болен! – запротестовал он.

– Нет, я и не говорю, что болен. Он в отчаянии.

“И есть от чего”, – подумала я.

– Это не ваша забота, мадемуазель. Я не стану передавать ему ваши слова, он обидится.

– Надеетесь, что я рассыплюсь в благодарностях? – ответила я, забирая конверт с деньгами.

– У меня такое ощущение, будто я его психотерапевт. Мне это ни к чему.

– Откажись и брось.

– Если я туда больше не пойду, то кто пойдет?

– Незаменимых нет.

Доната была права и знала, что я это знаю.

– С тех пор как ты с ним занимаешься, ты сблизилась со мной, – продолжала она. – Как будто испытываешь потребность поговорить с нормальным человеком.

“Это она-то нормальная?” Я ничего не ответила, потому что, по сути, Доната попала в точку: я сблизилась с ней. И мне это не нравилось. Надо было срочно что-то предпринять, завести какие-то другие связи. Увы, в университете меня по-прежнему не замечали.

На занятии на следующий день профессор сравнительной мифологии попросил студентов объяснить этимологию имени Дионис.

– Дважды рожденный? – предположила я.

Какой-то тип – я и не знала, что он меня терпеть не может, – заорал на всю аудиторию:

– Дура! Нет, ну какая дура!

Остальные студенты расхохотались. Я почувствовала, что бледнею. Когда стало тихо, профессор спокойно произнес:

– Это был ответ неправильный, но интересный. Дионис означает “Рожденный Зевсом”.

Оказывается, я ошибалась, думая, что меня не замечают. Меня замечали, раз так яростно ненавидели. По крайней мере тот парень, который крикнул, что я дура, точно меня ненавидел. Режис Вармус, самый горластый. Я за все время ни слова ему не сказала, и он мне тоже. Что до остальных, то, возможно, они и правда до сих пор не обращали на меня внимания, но теперь последуют за вожаком.

Вармус был главным сердцеедом курса. Не сомневаясь в своей неотразимой красоте, он был феноменально самоуверен. Разил наповал и мужчин и женщин, хотя я не знала, как далеко он заходил в отношениях с ними. Преподаватель по теории трагедии был влюблен в него до безумия, как и большинство девочек-филологинь. Я, кстати, так и не поняла, почему он выбрал филологию: изнемогая от амбиций, он хотел быть режиссером в Голливуде.

В конце занятия я осталась сидеть на своем месте, дожидаясь, пока все уйдут, чтобы ни с кем не столкнуться в дверях. Когда аудитория опустела, я вышла. И была приятно удивлена, обнаружив, что преподаватель ждет меня. Он предложил пойти куда-нибудь посидеть и что-нибудь выпить. Я была так потрясена, что