Александр Бойм - Летние истории Страница 14

— Я и не знала, что у тебя такая международная семья. Мне иногда кажется, что ты вообще с другой планеты. Сестра в Новой Зеландии, родители в Вене, друзей по телевизору пока:

— Пффф, — шумно и тяжело выдохнул Страдзинский, — пойми: ну: ну, не так все, как тебе кажется. Ну, сестра, ну, Вена, ну, ящик и что? Не такие уж это большие:

Рома говорил с каждой секундой все неуверенней и наконец, замявшись, замолчал.

Было довольно и слов, и стройности недосказанной мысли, но как объяснить:

декорировать спектакли во второразрядном театрике, где бы он ни находился, или вести программу на третьесортном канале — это не бог весть какой успех, если она полагала успех именно там, если именно там ей мнились лимузины, поблескивающие загадочно-матовыми стеклами, мужчины в непринужденных смокингах, дамы в вечерних платьях и коктейли возле открытого бассейна?

Страдзинский, подойдя к самой воде, сбросил с ноги разболтанный кроссовок и тронул пальцем прибой. Вздернув прямым углом бровь, демонстрируя, что нелюбезный обычно залив на этот раз неожиданно его побаловал, Страдзинский он развернулся:

— Приятная водичка. Искупаться не желаешь?

Люба объединёенноо двинула плечами и лицом, показывая, что тяга к купанию, пожалуй, не слишком велика и примерно равна неохоте заходить в холодное море.

— Ой, у меня ж купальника нет, — сказала она, облегчеённо избавляясь от колебаний.

— Ну, — здесь Страдзинский разместил зачем-то полновесную паузу, пошли тогда.

— Знаешь, а я в прошлом году чуть не утонула.

— Серьезно? И как, удачно?

— Да, — она нерешительно засмеялась, — меня ребята вытащили. Смешно, я тогда даже обрадовалась, решила, что если утону, то и бог с ним, а потом, когда меня начали вытаскивать, даже немного расстроилась.

— Почему?

— Мне иногда хочется: ну, не знаю: не жить просто: — с трудом выцедила из себя Люба.

— Не понимаю, как можно хотеть не жить!? Ведь это здорово: просто дышать, я не знаю: есть крабовый салат, смотреть на закат, — господи! что я несу: подумал с отвращением Страдзинский. — Черт! Да даже, когда мне очень плохо, я все равно жду, мне всегда любопытно: а чего там дальше? Ведь жить — это так кайфово и интересно! Неужели тебе нет!?

— Да, но только: так тяжело: — повела Люба голым и бледным плечом, это, наверно, потому что я семимесячной родилась — слабенькая, воли к жизни никакой:

ну, я вообще не знаю: может, всёё и не так, — тут она глубоко выдохнула, — зачем я тебе все это наговорила? Правда, я дура?

— Ага, — охотно согласился Страдзинский.

— Ой, знаешь, а у меня линия жизни с разрывом, как раз лет на восемнадцать-девятнадцать. Это значит, что должно какое-нибудь сильное потрясение случиться: болезнь или что-нибудь в этом роде.

— А, так ты из-за этого тонула?

— Наверно, — улыбнулась она.

— На самом деле, разрыв означал, что ты должна была меня встретить — я, в известном смысле, могу быть приравнен к холере или воспалению лёегких.

— Да, я тоже об этом подумала.

Рома с тоской убедился, что автобуса нет на остановке, видневшийся уже в конце пыльной улицы.

Они стояли возле распахнутой автобусной двери, и Рома перекатил нетерпеливую правую ступню с пятки на носок и обратно:

— Завтра вечером? Я буду дома или в бильярдной, словом, найдешь.

— Да. Помнишь, ты просил меня в первое утро, ну, не:

— Помню, — без воодушевления ответил Страдзинский.

— Кажется, у меня не вышло.

— Бог мой! Да он же жив! — оторвался Боря от коктейля.

— Здравствуй, — с намёеком на понимание улыбнулся Стасик, пожимая ему руку.

— Не, ну он ничего, — откинулся, глубокомысленно затягиваясь, Боря, потрепан, конечно, круги под глазами: но, во всяком случае, лучше, чем мог бы.

— Отвали: — с негромкой вялостью ответил Рома.

— Вы только посмотрите на него, — осуждающе покачал головой Боря, мало того, что он без колебаний променял друзей на юбку, пусть даже и приятную во многих отношениях, он еще и ведет себя так, словно это в порядке вещей. Я предлагаю учинить ему обструкцию.

— Лучше кастрацию, — вступила в беседу Света, — чтоб не повадно было.

— О, хорошая мысль. Дим! У тебя ножа поострее не найдётдется?

— Что? — изумлёенно спросил Дима.

Страдзинский сдержанно улыбнулся.

— Нет, друг мой, отмолчаться тебе не удастся. Так что, ты лучше оставь свой циничные ухмылочки, и рассказывай, чем занимался эти четыре:

— Пять, — вставил Илья.

— Правильно, пять дней. Причем рассказывай во всех подробностях, возможно, найдутся какие-нибудь смягчающие обстоятельства. Это единственное, что тебя может спасти, если не от кастрации, то хотя бы от обструкции.

— Боря, то, что ты имеешь в виду, называется остракизмом, от древнегреческого острака — осколок.

— Великие знания — великая скорбь. Хватит заговаривать нам зубы учеными словами — рассказывай.

— Боря, что за — говоря учеными словами — вуаеризм?

— Твою мать! А! Нет, вы слышали!? Это я извращенец!

— Ром, да они просто завидуют, — вступилась добрая Анечка, — у Борьки вон, вообще, комплекс неполноценности прорезался.

— Аня, комплекс неполноценности в моем возрасте — почти также непристоен, как энурез. — Боря чувствовал, что разговор приобрел несколько бестактное, даже для Юрьевского, очертания и дальнейшее его развитие будет только умножать дурновкусие. — Впрочем, не в силах бороться с ренегатами и их коллабора¼ коллаборационистами я, в знак протеста, ухожу глушить ненависть и презрение вином, — в самом деле, он передвинул себя к краю дивана иё пружинисто направился к стойке.

Вечер летел по давно расписанному сценарию: бильярд, немного выпивки, покер и весёелый трёеп. Наслаждающийся всем этим Страдзинский брал что-то в баре, когда на соседний высокий табурет забралась Анечка и заговорила с той обезоруживающей смесью задушевности и наивности, что исключает всякое сопротивление.

— Ты очень влюблёен? — вкрадчиво спросила она.

— Я!? — Страдзинский был несколько ошарашен, — да нет, умеренно.

— А ты очень расстроился, что Люба уехала?

— Совсем не расстроился. Я от нее слегка устал, — Рома с удивлением обнаружил, что из непонятных резонов говорит правду.

— Почему? — смешала Анечка удивление с разочарованием.

— Не знаю, скучно мне с ней. Понимаешь, она: ну, не знаю, как это сказать: Люба, она, славный, милый человечек, но совершенно не нашего круга, — сказал-таки Страдзинский высокомерную гадость.

— Почему не нашего? Она же начитанная и вообще: — совершенно неизвестно, отчего Анечка решила, что Люба начитана, но, сообщив эту волнующую новость, она вдруг разозлилась, предчувствуя крушение своих заботливо составленных романтических бредней. — Да выдумываешь ты все! Просто боишься увлечься!

— Вполне возможно. Слушай, пошли обратно, а Стас меня сейчас ёукусит.

— Ничего, ему полезно, — обиженно проговорила Аня.

— Да?..

— А она тебя любит? — Аня вдруг перестала обижаться.

— Вроде, да.

— Везет тебе.

— Да брось ты. Любой мужчина моего возраста превосходно знает, как влюбить в себя девушку, по крайней мере теоретически. Мне, правда, всегда не хватает целеустремлёенности — она вообще в число моих пороков не входит.

— Пороков?

К стойке, не выдержав характера, подошел Стас, прихвативший с собой для прикрытия Борю.

— Ну, если это и достоинство, то больно суетливое, до порочности.

— Перестань морочить мне голову! — возмутилась наконец Аня, — это ты не целеустремленный? Ты вообще хоть немного слушаешь, что несёешь!?

— Ладно, ты приперла меня к стенке, придется признаться, — Рома таинственно понизил голос, — раскрою тебе эту жуткую тайну (как там у Довлатова?): я человек порядочный, и признаюсь в этом без всякого стеснения, потому что порядочных людей женщины не любят.

— Это тебя женщины не любят!!? — вскричала она.

— Анечка, солнышко, ну с кем ты разговариваешь? — ласково спросил Боря, — человек пребывает в состоянии эротической эйфории.

— При чем здесь оргазм?

— Примитив ты все-таки Ромка:

— Кстати, — придумал реплику Стас, — Тонька послезавтра приезжает.

— Да? — радостно спросил Рома, — с маленьким?

— Куда она сейчас без него?

— Ой, а ты маленького видел? — расцвела глазами Анечка, — а сколько ему уже?

— Месяца четыре, что ли?.. — неуверенно сказал Стас, вынырнув из арифметики.

— Муж тоже приедет?

— Нет, кажется одна.

— Так я его ни разу и не видел, — улыбнулся Рома.

— Ничего интересного, — подошедший к стойке Илья опустил на нее стакан и провернул его в руке, — бык быком.

Позже, когда они гурьбой возвращались по пляжу, и скрипел под башмаками песок, и подмигивали щедро расплесканные по небу звезды, и глуповатый прибой с привычным трудолюбием терся о берег, Рома все еще расслабленно размышлял о приятных и нежных вещах: о том, что нынешнее лето последнее или одно из последних и что скоро, очень скоро, через год или два, они начнут приезжать сюда с семьями и детьми. Он представлял, как будут они гулять по Юрьевскому, толкая перед собой коляски и беседуя о прорезавшихся зубах, представлял, как растущие дети будут строить на пляже замки из мокрого песка, а их родители станут пить водку только под добротный шашлык. И то, что Страдзинского уже не пугало это, приближало и шашлык, и песочные замки на расстояние вытянутой руки.