Александр Бойм - Летние истории Страница 15

Позже, когда они гурьбой возвращались по пляжу, и скрипел под башмаками песок, и подмигивали щедро расплесканные по небу звезды, и глуповатый прибой с привычным трудолюбием терся о берег, Рома все еще расслабленно размышлял о приятных и нежных вещах: о том, что нынешнее лето последнее или одно из последних и что скоро, очень скоро, через год или два, они начнут приезжать сюда с семьями и детьми. Он представлял, как будут они гулять по Юрьевскому, толкая перед собой коляски и беседуя о прорезавшихся зубах, представлял, как растущие дети будут строить на пляже замки из мокрого песка, а их родители станут пить водку только под добротный шашлык. И то, что Страдзинского уже не пугало это, приближало и шашлык, и песочные замки на расстояние вытянутой руки.

Следующим предночьем они снова пили чай на упомянутой выше веранде, Особый уют придавала сгустившая уже темнота, непривычно по-южному непроглядная, и Светин, невзирая на теплый вечер, грубый с воротом свитер.

Немного выводил Рому из равновесия Борин спортивный костюм. Отродясь не носил тот никаких спортивных костюмов, а тут еще вдобавок к загадочной перемене на фиолетовой груди у него темнело внушительное жирное пятно. Страдзинский, отчаявшись избегать притягательности многохвостой кляксы, развернулся к Боре спиной и стал смотреть на горячащегося Стаса.

Горячился он о завтрашней поездки в Ревель, в чем, как ни удивительно, был заводилой, в эту самую минуту с особенным ожесточением набрасываясь на Борю.

— Ребята, это бред — ехать в Ревель без ночевки, — отбивался Боря.

— Захотим, останемся, — напирал Стас.

"Ни хрена у тебя не выйдет", — пророчески подумал Боря, глянув мимоходом на Анечку. Кроме того, он сговорился встретиться с прошлосубботней барышней на дискотеке, а безночёевочное ревельское турне и в самом деле представлялось ему затеей неумной.

Определенно ехал уже Рома и, соответственно, Люба, не прочь был перенести в Ревель свои с Машей выходные Илья, в общем-то хотела поехать Света, но уж никак не пятой в стасовском сто девяностом "Мерседесе".

Еще минут пятнадцать вяло поддерживаемый Стас бесплодно пытался добыть вторую машину. Собственно, и он руководствовался больше добросовестностью, будучи не хуже других знакомым с Бориным упрямством. ё — Рома, мы к тебе заедем часам к восьми, — смирился, наконец, Стас.

— Хорошо: ёё моеё! А сколько время!?

— Десять, — глянул Боря лениво на часы.

— Фью-ю, — присвистнул Рома, — я побежал, — и, прощально разворачиваясь на пороге, не удержался, последний раз взглянув на темнеющее пятно.

Они встретились на полдороги. Люба, съежившись и изогнув спину холмом, выглядела только что промокшей до нитки под ледяным октябрьским ливнем. И жалкое это зрелище кольнуло Страдзинского, засадив в него сотню омерзительных иголок.

— Привет.

— Привет, — она увидела его, но не распахнулась ожидаемо навстречу.

— Пошли?

Люба кивнула покорной головой и, развернувшись, зашаркала рядом с ним, все также сжимаясь в несчастный клубочек.

— Давно меня ищешь?

— Нет, не очень, — бесцветно ответила она.

Зелёеная полоска света от изящного фонарика, прилепившегося над дверью ползущего мимо домика, коснулась ее щеки, и Рома увидел устремлёенный к земле уголок рта и нижнюю губу, слегка прикрывавшую верхнюю.

— Обиделась?

— Нет, — сказала она, всем своим видом показывая, что совсем, совсем не обиделась.

— Мы у Светки сидели¼ — Да, я проходила мимо, слышала голоса.

— Чего не зашла?

— Не знаю, неудобно как-то:

— Господи, чего ж здесь неудобного?

Люба слабо повела плечиком, показывая, что и этого она не знает. Какой-то припадочный пес бросился, заливаясь истеричным лаем, на сетчатые ворота. Люба испуганно вздрогнула, прильнув к нему на секунду. Рома обнял ее со всей доступной ему нежностью — она, подчиняясь, придвинулась.

— Люба, у тебя всёё в порядке?

— Да.

— Ты выглядишь совершенно несчастной.

— Знаешь, когда я тебя искала, мне вдруг показалось, что меня все бросили, что я никому не нужна: Ой, какая я дура:

— Не то слово, зайка, не то слово.

Она сумела наконец расслабиться, только в ту секунду, когда они уже вошли в дом, и он поцеловал ее, освещенную слабым светом вдрызг запыленной лампы, в первый раз.

— Я тебе, правда, нравлюсь? — спросила она вдруг.

"О господи: — раздраженно подумал Страдзинский, — ну какого дьявола?"

— Да, да, да — нравишься, — сказал Рома, по-прежнему высматривая что-то на потолке.

— А чем?

Он сказал первое, что взбрело ему на ум:

— В тебе есть что-то такое: ну, знаешь, девочка-женщина.

— Нимфетка, да? — чему-то обрадовалась Люба.

— Какими ты словами ругаешься.

— Ну, это из "Лолиты". Ты читал?

— Не-а, — с некоторой иронией посмотрел на нее Рома, положив щеку на ладонь левой упирающийся локтем в подушку руки, — а что это?

— Ну, книжка этого: Нaбокова, — радостно вспомнила она.

— Кого-кого?

— Нaбокова, — повторила она, но уже не так уверено, — писатель такой.

— Даже не слышал никогда, — откликнулся он, нарастая иронией, — а о чем там?

Честно говоря, свинством было смеяться над неверно выставленным ударением, указывающим исключительно на отсутствие компетентного собеседника. Надо полагать, и сам Страдзинский с этим бы согласился, но в данную секунду он, опустив голову с начавшей затекать руки на подушку, думал совсем о другом:

"Нечего и говорить — любая моя питерская подружка вернее спросила бы, умею ли я читать вовсе, а уж как его фамилия произносится, знала бы определенно, однако едва ли половина из них при этом "Лолиту" читала. Великая все же штука столичная нахватанность — можно ни черта не знать, имея обо всем свое, в смысле чужое, мнение".

Судя по той ереси, какую увлеченно бормотала Люба, мнение у нее определенно было свое.

— Так он что, педофилом был? — поинтересовался Страдзинский.

— Кем?

— Ну, педио — ребенок, фил — соответственно.

Люба принялась что-то путано объяснять.

"А вообще, педио — ребенок ли это? Пе-де-раст, — задумчиво перекатил он по слогам. — Так что же это выходит? Только к мальчикам, что ли? Не, вроде нет.

Опять же, педагог: хотя, может, греки девочек в число потребных в обучении не включали: А педиатр? Или они их вообще за людей не считали? почему-то с раздражением подумал он и тут же с облегчением догадался: Наверно, у греков просто было одно слово, что мальчик, что ребенок. Вполне в духе дофеминистического, здорового мужского шовинизма: кстати, может, и не по-гречески: педиатрия — слово довольно свежее — должно быть из латыни: — думал он сквозь дымку, — впрочем, какая разница?.. греческий: латынь: "

Люба, доведя сюжет до середины, обнаружила сладкое посапывание у правого своего уха, но лицо ее не покривилось обиженно, а, напротив, прорезалось умилением при виде спящего и беззащитного божества.

Она осторожно, стараясь не потревожить его священного сна, выбралась из-под одеяла, прошлась по комнате меленькими со всей возможной бесшумностью шажками и погасила свет.

— Боб!!! — закричала она, выпустив из руки сумку и преодолевая в три прыжка расстояние от новенькой уютненькой "Хондочки" до вошедшего уже на участок Бори, — Боб!

Тот, чуть пошатнувшись, поймал пятидесятишестикилограммовый снаряд, обвивший его немедленно руками и ногами, несколько неловко опустил Тоню на землю, и только после этого они разменялись наконец ритуальным в-щеку-поцелуем.

Еёе порывистые манеры были абсолютно неприемлемы в исполнении двадцатишестилетней матери; они и в шестнадцать-то, честно говоря, смотрелись диковато, учитывая Тонькины за метр восемьдесят. Лучше всего тогдашняя Тоня запечатлена была быстрым, а уже через минуту изорванным карандашным наброском, состоявшим по большей части из носа и бесконечных конечностей. Добрых пять минут после творческого свершения оглашал Страдзинский улицу Койдуловой бессильными воплями паники: "я так вижу!"

Он был, конечно же, тогда в нее влюблен, да и кто был в нее тогда не влюблен?

Причем, как не удивительно, это не было так часто случающимся в замкнутом кругу взрослеющих юношей возведением в сан принцессы и красавицы первой подвернувшейся под руку барышни — нет.

Мужские мнения относительно Тони неизменно делились на два (побольше и поменьше)

непримиримых лагеря. Больший полагал ее пикантнейшей и соблазнительнейшей штучкой, для меньшего она сразу и до конца времен становилась эдакой экзотической, слегка раздражающей зверушкой.

Словом, Тоня всегда обладала богатейшим выбором, кои м и пользовалась самым чудовищным образом. В непрерывной чреде ее дружков, почти не ослабевшей после замужества, вспоминается исколотый до синей прозрачности бездельник, считавший себя музыкантом, кровь с молоком молодец-красавец без единой извилины из-под Саратова богатырь и прочие в том же духе.