Олег Блоцкий - Последний поход Страница 15

Когда Виктор вспоминал об этом, ему становилось мучительно больно. Ведь он вынужден был жить совсем не так, как когда-то его учили родители. И все два года Егоров успокаивал себя тем, что он просто-напросто старается хорошо делать свою работу, стараясь не думать, какими были эти занятия.

А они были прежде всего людьми! И солдаты, и афганцы - тоже! Люди, человеки, пацаны, которые все, как один, не по своей воле взяли в руки оружие, попав на абсолютно ненужную войну, где ничто просто так для ее участников не проходит: кого-то избивают, кто-то убивает, а кто-то погибает.

Узбек-наркоман вскоре погиб. Когда он зашел в солдатский сортир, рядом с ним упала граната, брошенная через окошко.

Ванька тоже отдал Богу душу. Бронетранспортер Егорова духи все-таки зажали. Виктор лежал в это время в госпитале. Вместо него на выезде был Файзи.

Когда лейтенанту рассказали, что сталось с ребятами возле кишлака, он сразу вспомнил, как избивал Ваньку. Этого девятнадцатилетнего пацана, которому из-за тщедушности и маленького роста больше шестнадцати дать было невозможно. Ванька был единственным парнем в семье, поздним и самым любимым. Был!

Само собой получилось, что Егоров рассказал девушке о себе почти все. Он слишком устал носить в себе всю тяжесть содеянного. Он хотел избавиться, освободиться, отцепиться от него, чтобы не приходили по ночам кошмары, чтобы все происшедшее исчезло, растворилось, ушло, сгинуло.

Рассказав что-либо, Виктор мучился, переживал, боялся, что девушка испугается и не придет на следующую встречу. Он ругал себя последними словами и клялся, что если она появится, он и словом не обмолвится об этой проклятой войне.

Но так получалось, что, встретившись, через некоторое время Егоров вновь продолжал свою исповедь. Разумом он понимал, что делать этого не следует, но душа, сердце настойчиво требовали - говори; скажи сейчас, потому что потом ты никогда никому не сможет этого рассказать и... пропадешь.

Девушке было страшно. Однако руку Егорова она по-прежнему не выпускала из своих ладошек. В самые тяжелые моменты, когда Виктора вдруг начинала бить мелкая дрожь и он трясся, клацая зубами, Ирина обнимала его и тихонечко шептала: "Успокойся! Успокойся! Ведь я с тобой! Рядом! Успокойся, милый!"

Егоров прижимался к девушке, крепко обхватывал ее руками и, чувствуя теплое дыхание на своей шее, ощущал, как озноб постепенно проходит.

С каждым днем он становился лучше, чище, спокойнее, а главное - добрее.

Не красота спасет мир, а доброта. Именно доброта людей друг к другу. Пусть они даже и не знакомы, пусть они встретились только на пару минут.

А потом как-то само собой получилось так, что Виктор с Ириной стали проводить все время вместе. Они не расставались, им было хорошо вместе.

Теперь он один. Вокруг - чужие и совершенно ненужные ему люди. Сейчас, в кафе, где так много красивых, веселых людей, Виктор испытывал лишь чувство тоски. Ему было одиноко, и мысли о девушке вызывали слезы. Егоров тянул водку и курил сигарету за сигаретой.

"Откровенность всегда против тебя, - думал Виктор, - особенно здесь, в Союзе. Никогда и ни перед кем не надо раскрываться. Обязательно предадут. Тем более девушки".

Еще Егоров думал о том, что в этой мирной жизни он понять ничего не может и вряд ли в ней когда-нибудь разберется. То ли дело там, где было все очень просто: стреляй, чтобы выжить; считай дни до замены и тоскуй по Родине.

А здесь он все больше грустит по войне, из которой вышел; по страху, липнувшему к нему после перестрелок; по отчаянной, до истошного внутреннего крика, тоске по дому, которая сжимала сердце но ночам, когда он сидел на ступеньках модуля и смотрел на вязкое черное небо, думая, что здесь он, наверное, и подохнет.

"Странно, - размышлял Виктор, - человек постоянно ждет, что завтрашний день окажется лучше предыдущего. Поэтому день сегодняшний он проживает второпях, лишь бы как, стараясь побыстрее попасть в завтра.

А когда он там неизбежно оказывается, то с потрясением убеждается: здесь тоже ничего особенного не происходит. И так - день за днем, месяц за месяцем, год за годом. В итоге оказывается, что все ожидания впустую: счастья по-прежнему нет, а время ушло.

Тогда ты начинаешь оборачиваться, - думал Егоров, - и вдруг замечаешь в прошлом по-настоящему счастливые дни, которые казались тебе в то время обычными, совершенно будничными, ничем не примечательными".

Вспоминалось детство: раннее летнее утро, рваный легкий туман над рекой-зеркалом, долгая желтая песчаная отмель, натянутая леска, брошенные в воду переметы, с помощью которых они ловили с мальчишками рыбу; теплая, расцветающая весна, большая березовая роща и сок, который струится с деревьев в банки, привязанные пацанами к стволам; осень, бабье лето, паутинки, влекомые по воздуху легким ветерком, багрянец и желтизна стоящих вдали лесов, к которым катит он с товарищами на великах.

Сейчас Виктору вспоминалось все: как в Афгане почти до рассвета играли они с ребятами в преферанс; как в варили картошку в госпитальном электрочайнике, потому что очень хотелось есть, а жратва в столовой была скудной и отвратительной; цепочки солдат бегут к вертушкам, лопасти которых начинали вращаться все быстрее; горные реки, где кипенно-белая вода с шумом билась о камни; дрожащее нутро вертолета, на дне которого он лежит на носилках; солнце, встающее над розовыми конусами гор.

И казалось все это ему таким близким и счастливым, что остро, до звона в ушах захотелось обратно. Тем более что его ничего не связывало с этой жизнью. Хрупкий мостик в завтра рухнул.

Люди, море, приятный летний вечер, водка - ничего не радовало Егорова.

"Так где же оно, счастье, - думал офицер, - и есть ли оно вообще? Может, было бы лучше, чтобы меня там убили?"

Он выпил водки, глотнул "Пепси" прямо из горлышка и закурил.

Темнело. Вдоль берега, взбегая к горам, потянулись огоньки, складываясь в долгие красивые гирлянды.

Много лет назад самым волшебным временем для Егорова с сестренкой были дни, когда в доме вдруг появлялась свежая, пахнущая зимним лесом елочка. Родители наряжали верхушку, а Виктор с Танюшкой - разлапистые нижние ветви.

Сестренка постоянно путалась под ногами, хныкала, что уже совсем большая, и пыталась вскарабкаться на стул, чтобы облить невесомыми тоненькими серебристыми нитями все деревце.

Отец подхватывал Танюшку на руки, и она, смешно болтая ножками в сползающих колготках, старательно цепляла "дождик" на каждую веточку.

Потом все кричали: "Елочка, зажгись!", и громче всех - Танюшка. В темной комнате становилось вдруг необычайно тихо, и, словно по волшебству, возникала елочка, опутанная разноцветными мигающими огоньками.

Сестренка визжала от восторга, хлопала в ладошки, прыгала возле мохнатого деревца так, что начинали раскачиваться игрушки, и все восклицала: "Дед Молоз, выходи! Дед Молоз, где ты?"

Когда родители задерживались на работе, а сумерки за окнами превращались в густую холодную тьму, Танюшка выключала свет. На елочке кружились желтые, голубые, красные, зеленые светлячки. Вытаращив глаза, сестренка усаживалась на пол, осторожненько дотрагивалась до веточек, заглядывала под них и все шептала: "Дед Молоз, выходи! Я холосая. Мы вчела с мамой стилали. Я все-все сделала! Плинеси мне подалок! Пожалуйста!"

Виктор смотрел на полукольцо гор в оплетке огней и вспоминал островерхие нагромождения скал и базальта, которые после захода солнца становились холодными, черными, безжизненными, во тьме абсолютно невидимыми, и от этого все вокруг казалось еще более враждебным.

Сейчас, слыша мерный шум моря, набегающее на берег, ритмичную, упругую музыку, многоголосицу за соседними столиками, глядя на огоньки вдоль побережья, Егоров вдруг поймал себя на мысли, что именно в эту минуту он не совсем уверен в действительности своего прошлого. Было ли оно на самом деле?

Чем чаще посещали Виктора воспоминания, тем больше он в них запутывался. Порой ему начинало казаться, что все это происходило не с ним, а с каким-то другим человеком, который потом ему об этом подробно рассказал, не упустив и мелочей, делающих любое повествование более выпуклым.

Иногда Егорову казалось, что никакого Афгана вообще не было, что все это бред, сон, кошмар.

Но, дотрагиваясь до двух небольших синеватых вмятин на левой руке, он с горечью понимал: было. И он помнит все до крохотных подробностей: холодной и эластичной руки мертвеца, которую он ухватил, чтобы убитый не слетел с несущегося в ночи по разбитой дороге бронетранспортера; косо подрезанных слипшихся волос на окровавленной голове афганского пацаненка, лежащего под дувалом; пряного, терпкого запаха наркотиков в душном чреве бэтээра.

"Может, такие детали лучше всего и запоминаются", - подумал Егоров.

"Дед Молоз", - неожиданно вслух произнес Виктор, тут же оглянувшись, но всем вокруг по-прежнему было наплевать на него, и он вновь произнес, но значительно тише: "Дед Молоз! Я подалки вам плинес!", вспоминая жаркий день, небо, словно застиранная солдатская простынь, над головой, короткие резкие тени, углами вонзающиеся в матовую пыль внутреннего дворика гауптвахты, где Виталька с Файзи пытали духа-караванщика, захваченного накануне мотострелками в одном из кишлаков.