Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 7. Произведения 1856–1869 гг. Страница 16

1.

<Петръ Евстратьичъ теперь большой человѣкъ — управляющій. Легко сказать, надъ двумя деревнями начальникъ, какъ баринъ, повелѣваетъ. Одинъ сынъ въ купцахъ, другой чиновникъ, за дочерью, сказываютъ, 5000 приданаго далъ; да и самъ живетъ въ холѣ, какъ баринъ, каждый годъ деньги въ Москву посылаютъ. — А такой же нашъ братъ — изъ мужиковъ взялся, Евстрата Трегубова сынъ. Да и не Евстрата сынъ оно; вѣдь только по сказкамъ числится Евстратовымъ сыномъ, а настоящее дѣло вотъ какъ было. — Извѣстно, чей бы бычокъ не скакалъ, а теля то наше.

И мудреное дѣло, какъ этотъ грѣхъ случился. Не мало въ тѣ поры народъ дивовался. Тогда народъ проще жилъ, и такія дѣла за чудо были.

Бабушка Маланька, Петра Евстраточа мать, и теперь жива, съ братомъ Ромашей живетъ. Сынъ къ себѣ сколько звалъ — не хочетъ. Я, говоритъ, мужичкой родилась, мужичкой и помру, грѣха меньше; покуда силишка есть, брату подсобляю, внучатъ покачаю, кое что по домашнему приберу; а Петруша сильный сталъ, съ сильными грѣха больше. Такъ и живетъ, отъ сына гостинцы получаетъ, благословенье ему въ письмѣ посылаетъ, и радость ея вся, что въ праздникъ бѣленькимъ платочкомъ повяжется, чистенько приберется, костыликъ возьметъ, къ ранней обѣдни сходитъ, a послѣ полдней кого грамотнаго зазоветъ къ себѣ, велитъ бумажку почитать. На бумажкѣ сонъ пресвятой дѣвы Богородицы списанъ, ей богомолочка прохожая пожертвовала; а ужъ пуще всего любитъ, кто ей псалтырь почитаетъ. Въ милостынѣ тоже у ней отказа нѣтъ, и переночевать всякаго человѣка пуститъ, и къ усопшему сама безъ зову идетъ. Зато-то бабушку Маланьку, не за сына, а за добродѣтель ее, и старый и малый въ деревнѣ, всѣ теперь почитаютъ.

Что молодость то значитъ. Теперь бы бабушка Маланька сама себя не узнала, какой она была лѣтъ 40 тому. Тогда ее не бабушкой звали, а — Маланька Дунаиха, за то что она первая хороводница, плясунья, игрица первая по деревнѣ была. Худаго за ней и тогда, до этаго случая, ничего не было, только веселая бой-баба была. Изъ деревни она была не изъ нашей, а изъ Малевки, сосваталъ ее Евстратовъ отецъ за сына, по знакомству ли, или что невѣстъ своихъ не было, только чужая она. Старикъ еще въ порѣ былъ, на сына другую землю принялъ и жилъ исправно; лошадей головъ 8 было съ жеребятами, двѣ коровы, пчелки были (и теперь у нихъ ведется та же порода). Барщина была по Божьему, му́ки не было; свекровь хозяйка настоящая была, одна за троихъ работала; кромѣ того солдатка, ихняя сестра, съ ними жила, подсобляла. Такъ что молодайка нужды не видала.>

По старинному порядку, выдали ее замужъ[4] 15 лѣтъ. Она была дѣвочка. Въ первое время, когда она, бывало, несетъ съ солдаткой ушатъ воды, то качается, какъ лозинка. И мужа своего совсѣмъ не любила, только боялась.[5] Когда онъ подходилъ къ ней, она начинала плакать, щипать и даже кусать его. Такъ что первое время всѣ плечи, всѣ руки у него были въ синякахъ. Таки она не любила его два года. Но такъ какъ баба она была красивая и смирная и из дому хорошаго, то ее не принуждали къ тяжелой работѣ, и она понемножку, года черезъ три или четыре, стала выравниваться, повыросла, раздобрѣла, разрумянилась, перестала бояться — стала привыкать, привыкать, и такъ наконецъ привыкла къ мужу, что плакала, когда отецъ его въ городъ усылалъ.[6] Вошолъ къ нимъ въ избу разъ шутникъ Петра и говоритъ:

— Вишь, по комъ воетъ, конопатаго чорта-то какъ жалѣетъ.

И хотѣлъ онъ съ ней поиграть.

— Конопатый, да лучше тебя, что ты чистый. А вотъ что тебѣ отъ меня будетъ, — сказала она и ткнула его пальцемъ подъ носъ.

<Да и баба же стала на всѣ руки. Въ праздникъ уберется въ ленты, галуны, выйдетъ на улицу — (краля изо всѣхъ бабъ молодайка. Ермилины жили богато и изъ дому то было и мужъ гостинцы приваживалъ) какъ купчиха какая — глаза свѣтлые, брови черные, лицо бѣлое. Войдетъ въ хороводъ съ платочкомъ Борша водить, или ленту сниметъ, плясать пойдетъ, языкомъ прищелкиваетъ, такъ ажъ пятки въ[7] спину влипаютъ — картина; —>

Бывало, пройти ей нельзя, всякой поиграть хочетъ, старики и тѣ приставали. Со всѣми она смѣялась, a мужу вѣрна была, несмотря на то что мужа часто дома не бы[вало]. И въ работѣ первая опять баба она была, въ покосъ ли, въ жнитво-ли ухватку себѣ имѣла, что впереди всѣхъ, бывало, всѣхъ замучаетъ, а домой идетъ, пѣсни поетъ, передъ хороводомъ пляшетъ. <Свекоръ съ свекровью не нарадуются на сноху, что настоящая баба стала, только скучали, что Богъ дѣтей не даетъ. —>

— Что не рожаешь, буде гулять-то, — скажетъ, бывало, старуха. — Порадовалась бы, хоть внучку бы покачала, право.—

— A развѣ я бы не рада, скажетъ, ужъ и то людей стыдно. Намеднись и то изъ церкви ребятницы прошли, молитву принимали, всего второй годъ замужемъ, а ужъ дѣти. Такъ у тѣхъ, небось, мужья дома живутъ.

Какъ вспомнитъ про мужа, опять завоетъ, начнетъ причитать. Извѣстно, годъ, другой погулять бабѣ не порокъ, ну а какъ баба то ражая, a дѣтей не рожаетъ, и народъ смѣяться станетъ. <Отъ этого то Маланькѣ пуще тошно было, какъ свекоръ мужа услалъ. Старикъ старинный мастеръ былъ по колесной части и хорошихъ людей зналъ. Какъ Евстратка понялъ, его отецъ и сталъ посылать на заработки. А въ это самое лѣто, какъ грѣхъ то случился, и вовсе его отдалъ за 100 верстъ до самаго Покрова, a себѣ работничка нанялъ. Сына то за 120 рублей отдалъ, а работнику всего 32 рубля да рукавицы далъ, такъ извѣстно разсчетъ.> Скучно ей было безъ мужа. Дѣло молодое, рабочее, баба въ самой порѣ, жили же исправно и мясо ѣли — тотъ пристаетъ, другой пристаетъ, а мужа почти полгода не видать. <И пѣсня поется: «Безъ тебя, мой другъ, постеля холодна». Придетъ ввечеру домой <сердешная>, поужинаетъ, схватитъ постелю да къ солдаткѣ въ чуланъ. Страшно, говоритъ, Настасьюшка, одной. Да еще все просится къ стенкѣ, а то все, говоритъ, чудится, что вотъ вотъ — схватитъ кто меня за мои ноженки.

2.

<Между тѣмъ дѣломъ подошли покосы.> Петра и Павла отпраздновали, платки, сарафаны, рубахи дорогiе попрятали бабы по сундучкамъ, а то пошли опять на пруду вальками стучать, гости разъѣхались, цѣловалникъ одинъ въ кабакѣ остался, мужики похмелились, у кого было, кто съ вечеру, кто поутру косы поотбили, подвязали брусницы на обрывочки и, какъ пчелы изъ улья, повысыпали[8] на покосы. Повсюду по лощинамъ, по дорогамъ, заблестѣло солнушко на косахъ. Погода стояла важная; до праздника дни за три мѣсяцъ народился погожій — серпъ крутой. Обмылся мѣсяцъ, и пошли красные дни. Покосы время веселое; и теперь весело, а встарину еще лучше того было. Разрядются бабы, съ пѣснями на работу, съ пѣснями домой. Другой разъ, ночи короткія — винца возьмутъ, всю ночь прогуляютъ. — <Маланька впереди всѣхъ, что въ хороводѣ, что на работѣ. Гогочетъ, заливается, съ мужиками смѣется, съ прикащикомъ смѣется, барина и того не оставила, а близко къ себѣ никого не пущаетъ. —>

Пришелъ сейчасъ послѣ Пасхи староста повѣщать <еще зорька только занимается>. Старостой тогда Михеичь ходилъ, молодой былъ, и своя хозяйка первая еще жива была: только іорникъ насчетъ бабъ былъ. И мужичина бѣлый, окладистый, брюхо наѣлъ, въ сапогахъ, въ шляпахъ щеголялъ. Приходитъ въ избу, одна Маланька не одѣмши, босикомъ, дома была, въ печи убиралась, старикъ на дворѣ съ работникомъ на пахоту убирался, старуха скотину погнала, а солдатка на прудъ ушла. Сталъ къ ней приставать.

— Я тебя и на работу посылать не стану.

— A мнѣ что работа? Я, — говоритъ, — люблю на барщину ходить. На народѣ веселѣй. А дома, все одно, старикъ велитъ работать.

— Я, — говоритъ, — тебѣ платокъ куплю.

— Мнѣ мужъ привезетъ.

— Я мужа твоего на оброкъ выхлопочу, — вѣдь ужъ я докажу прикащику, такъ все сдѣлаю.

— Не нужно мнѣ на оброкъ. Съ оброка то голые приходятъ.

— Чтожъ, — говоритъ, — это такое будетъ; долго мнѣ съ тобой мучиться? — оглянулся, что никого въ избѣ нѣтъ, да къ ней.

— Мотри, Михеичь, не замай! — какъ схватитъ ухватъ, да какъ огрѣетъ его. А сама смѣется.

— Развѣ можно теперь? вотъ хозяинъ придетъ. Развѣ хорошо?

— Такъ когда жъ, съ работы?

— Ну, извѣстно, съ работы. Какъ пойдетъ народъ, а мы съ тобой въ кусты схоронимся, чтобъ твоя хозяйка не видала.

А сама на всю избу заливается, хохочетъ.

— А то, молъ, разсерчаетъ твоя Марфа-то, старостиха.

Такъ что и самъ не знаетъ староста, шутитъ ли, или смѣется. А тутъ старикъ вошелъ обуваться, а она все свое, и свекора не стыдится. Нечего дѣлать, повѣстилъ, какъ будто затѣмъ только приходилъ — бабамъ сѣно[9] гресть въ заклахъ, мужикамъ возить, — и пошелъ съ палочкой по другимъ избамъ. — Кого и не слѣдуетъ, всѣхъ[10] пошлетъ; кто и винца поставитъ, и то мало спуска даетъ, а Маланьку безо всего, или вовсе отпуститъ, или выбираетъ, гдѣ полегче. Только она за это ничего ему не покорялась, а все смѣется, приду — говоритъ. То же и съ другими. Мало ли ей въ это лѣто случаевъ было. Да и сама она говаривала. Никогда такого лѣта не было. Сильная, здоровая, устали не знала, и все ей весело. — Уберется, выйдетъ на покосъ, ужъ солнышко повзойдетъ изъ за лѣсу около завтрака, пойдетъ съ солдаткой, пѣсню заиграетъ. Идетъ разъ такимъ манеромъ черезъ рощу — покосъ на Калиновомъ лугу былъ. — Солнышко вышло, день красный, а въ лѣсу еще холодокъ стоитъ, роса каплетъ, птицы заливаются, а она пуще ихъ. Идетъ, платокъ красный, рубаха шитая, босикомъ, коты на веревочкѣ, только бѣлыя ноги блестятъ да плечи подрагиваютъ. Вышли на поле, мужики господскую пашутъ. Много мужиковъ, сохъ 20 на 10 десятинахъ. Гришка Болхинъ ближе къ дорогѣ былъ, — шутникъ мужикъ, — завидѣлъ Маланью, завернулъ возжу, подошелъ поиграть, другіе побросали, со всѣми смѣется. Такъ до завтрака пробалясничали бы, кабы не прикащикъ верхомъ.