Дмитрий Мамин-Сибиряк - Именинник Страница 16

— Пожалуйста…

— А что ваша маленькая правда? — уже с улыбкой спрашивал Сажин, пуская струйку синего дыма.

В своих разговорах с Анной Ивановной он часто возвращался к этой теме и незаметно входил в подробности ее жизни. Его все интересовало, но, вместе с тем, это любопытство было проникнуто такой задушевностью и простотой, точно он говорил с сестрой, встретившись после долгой разлуки. Иногда он давал советы, иногда возмущался домашней политикой Марфы Петровны и даже предлагал переговорить с ней, что так жить нельзя и что теперь совсем другие условия. Сейчас, по выражению лица Сажина, Анна Ивановна видела, что ему хочется заговорить именно на эту тему и что он не решается. Между ними уже установилась известная тонкость понимания, которая не требовала слов.

Когда Сажин ушел, Анна Ивановна пошла в свою комнату и, отворяя дверь гостиной, кого-то больно ударила половинкой по голове: это была Марфа Петровна, в одних чулках подслушивавшая у двери.

— Мама, разве вы были дома? — удивилась Анна Ивановна:- отчего вы не вышли к Павлу Васильевичу?

— Ладно, ладно… Не твое дело мать учить. Чуть было глаз не вышибла.

— Я просто не могу понять, мама, как ваша голова очутилась у самой ручки?

— Убирайся!..

Марфа Петровна, охая, побрела в свою каморку и по дороге бормотала:

— Ишь, краснобай… небось, даже не спросил, как, мол, Марфа Петровна поживает, точно я им кошка какая в дому. Надо ужо крестом потереть лоб-то, а то как раз шишка вскочит… тьфу!.. И примета нехорошая…

В сущности Марфа Петровна была очень довольна и по-своему перетолковывала сажинские визиты.

«Что же, от своей судьбы не уйдешь, — размышляла она, перебирая свои узлы в каморке: — только вот, что Софья Сергеевна скажет?.. Ох-хо-хо!.. Согрешили мы, грешные…»

Анна Ивановна была удивлена, что обыкновенных неприятных объяснений с матерью не последовало и она могла оставаться в своей комнате совершенно одна, охваченная нахлынувшей волной того счастья, которое даже пугает.

XII

— Ты, Пружинкин, дурак… — с особенным чувством говорил Ханов, наслаждаясь послеобеденным кейфом.

— Позвольте-с, в каком это смысле дурак? — спросил Пружинкин, уже успевший привыкнуть к резким выходкам повихнувшегося старика.

— Во всяком… начиная с того, что ты меня считаешь сумасшедшим.

— Действительно, Владимир Аркадьич, у вас есть свой стих: все говорите, как следует, а потом и накатит отсутствие ума… Так полагаю, что это от вашей прежней развратности происходит. Силы-то прежней уж не стало в вас, а свинство остается…

Ханов любил, когда его бранили, и хохотал настоящим сумасшедшим хохотом, как и сейчас. Слова Пружинкина приятно щекотали его притупившиеся нервы, вызывая воспоминания о прошлом, когда он мог кутить и развратничать напропалую.

— И все-таки дурак… — продолжал Ханов, повертываясь на спину — он лежал на кушетке в гостиной Софьи Сергеевны. — Знаешь ли ты, что такое женщины?.. Нет, тебе твоим мужицким умом этого не понять, а у меня настоящая дворянская плоть. Что сие значит? А значит сие то, что в течение трехсот лет род Хановых пользовался особыми преимуществами по части безобразия и к женскому полу имел большое прилежание… Да! Это нужно чувствовать, а ум, как холоп, идет туда, куда его посылают. Так что же такое женщина?.. До двенадцати лет она нахально любопытна, в шестнадцать недотрога — это лучшая пора, когда ею нужно пользоваться… Потом она ловит женихов и любовников. Впрочем, ты меня не поймешь своим мочальным умом, а я скажу тебе загадку: кого считают простой и глупенькой, та всех перехитрила, умная остается в дурах; мужчина сначала с глупенькой цветочки рвет, потому что очень уж это просто и безопасно, а потом доберется и до умной… ха-ха!..

Такие разговоры с притчами, загадками и дикими выходками происходили в квартире Мешковой довольно часто, когда Пружинкин дежурил здесь в ожидании Софьи Сергеевны. Генеральша окончательно завладела стариком и сумела настолько его обезвредить, что ему дохнуть было некогда: и то нужно, и это нужно, и пятое-десятое. Пружинкин в пылу усердия не замечал, что, исполняя поручения генеральши, он без отдыха вертится, как белка в колесе.

— Раб ваш, Софья Сергеевна… совершенный раб-с! — восторженно признавался он, когда генеральша протягивала ему свою беленькую ручку.

Эта последняя церемония, конечно, проделывалась с глазу на глаз. Ни Петров, ни Ефимов, ни Курносов даже не подозревали о существовании такой формы рабства. Они третировали Пружинкина свысока, хотя, в свою очередь, не брезгали пользоваться его мещанскими услугами.

— Старику движение необходимо, — объясняли нигилисты, — это полирует кровь и придает живость воображению.

Пружинкин не замечал ничего, счастливый своим рабством. Что он такое, в самом деле? Червь, козявка, пыль, — а с какими людьми сообщение имеет!.. Генеральшу даже провожал два раза в театр и в санях с ней рядком ехал. И красивая эта Софья Сергеевна, не в пример другим барыням, особенно когда приоденется: все на ней точно приклеено, и каждая штучка на своем месте, — оборочки, рюшечки, бантики, ленточки, как цветики на кусте. Весьма хорошо-с… И сама генеральша всегда такая веселая да свежая, как птица. Конечно, к умным людям она большое пристрастие имеет и даже позволяет им дерзкие слова говорить… Но здесь мысли Пружинкина совпадали с генеральской философией Марфы Петровны: охотку тешить, не беда платить.

В течение зимы Пружинкин вошел окончательно во все распорядки генеральской жизни. Софья Сергеевна отказалась от большого света и его соблазнов, погрузившись с головой в мирок умных людей. Про нее ходили по городу слухи и очень некрасивые рассказы, но она не обращала внимания на это неизбежное дополнение всякого провинциального существования. Ей нравилось жить так, как она жила. Кроме уже известных нам умных моховских людей, Софья Сергеевна открыла существование новых: гимназисты Коврижко и Оконцев, семинаристы — четыре брата Поповых и т. д. Попадались и среди гимназисток «очень развитые экземпляры», но про себя Софья Сергеевна все-таки отдавала преимущество мужчинам. Да, она часто бывала несправедлива и добродушно каялась в своих недостатках: была пристрастна к людям, любила плотно покушать, немножко кокетничала, носила слишком тонкое белье, а на шее какую-то ладонку, держала двух горничных, плакала от любимых шопеновских вальсов, была непрочь смастерить брак по любви и т. д. За глаза ее бранили ее же знакомые и рассказывали пикантные анекдоты, но вслед затем шли к ней же, потому что Софья Сергеевна самой природой была создана с нарочитой целью угощать других, поить, кормить и вообще устраивать разные маленькие одолжения. В уплату, как это водится на белом свете, она получала самую черную неблагодарность и горькие истины.

— Вы нас извините: мы люди прямые, — говорили Петров и Ефимов после эпизода со школой: — в вас одно прекраснодушие и пустота… Вы держите двух горничных, у вас гнусные привычки к роскоши, вы вообще живете паразитом на здоровом народном теле.

— Неправда: у меня сейчас одна горничная, Дарьица, а Пашице я отказала!.. — отчаянно защищалась генеральша.

— Это все равно… А этого дармоеда, Ханова, для чего вы кормите?..

Побежденная грёзовская генеральша — ее всегда побеждали — грустно умолкала, потому что в этом единственном случае считала себя совершенно правой. Ее защищала одна Прасковья Львовна, чувствовавшая к ее беззащитной красоте самую непростительную слабость, и Софья Сергеевна платила докторше самой восторженной нежностью, почему Прасковья Львовна даже часто оставалась ночевать у генеральши. С глазу на глаз они говорили на ты: «Ты, Сонька, в сущности, самая пустая бабенка…» В минуты душевного расслабления Прасковья Львовна с большим пафосом говорила о несправедливости к женщине самой природы. Да, природа несправедлива, отпуская мимолетную красоту за такую длинную лестницу испытаний, житейской горечи и разочарований. Как хотите, а женщина связана по рукам и ногам уже своими физическими особенностями и сравнительной слабостью. Возьмите весь тот ужас положения женщины у дикарей и наших инородцев, где она является нечистым скотом, одно прикосновение которого оскверняет. Полуцивилизованные расы сделали из женщины вьючное животное и самку-производительницу. Древние европейские цивилизации создали культ только красивой женщины. Прогресс, конечно, сделал большой шаг вперед, но женщина все-таки остается женщиной, и самые лучшие, святые чувства идут к ней в душу на собственную погибель. «Подлец»-мужчина делает уступки только из вежливости, а ум и образование раскрывают пред ней страницу за страницей неисчислимых страданий и вечно неудовлетворенной жажды жизни. Выхода нет, и Прасковья Львовна со слезами на глазах говорила:

— Если бы у меня родилась дочь, я ее задушила бы, как это делают дикари. Природа нахально несправедлива, и, действительно, бог в минуту гнева сотворил первую женщину… Птицы и низшие животные, к своему счастью, не знают наших преимуществ. Каждая хорошенькая женщина делает своей красивой рожицей несчастными сотни других женщин, родившихся в обыкновенном человеческом виде, как имеют право родиться одни мужчины.