Камиль Зиганшин - Щедрый буге Страница 16

Если верить термометру, сегодня утром было минус сорок три градуса. Недаром про здешние места говорят: "широта крымская, долгота колымская". В морозные дни больше всего ногам достается. Пока ставишь капкан, они застывают до бесчувственности, и потом идешь как на деревяшках до тех пор, пока горячая кровь вновь не достигнет пальцев и не оживит их.

Во время одной такой пробежки по снежному склону скользнула сверху чья-то тень. В общем-то, явление привычное: комки снега часто срываются с ветвей даже в безветренную погоду. Я бы и не обратил на нее внимания, но меня привлекла странная траектория -- тень двигалась наискосок. Мгновенно обернувшись, увидел планирующую летягу.

Зимой этого необычного зверька я видел впервые, хотя помет у комлей деревьев встречал часто. Это и понятно: летяга ведет ночной образ жизни. Вспомнилось, как вечерами во время летних походов с Юрой мы, сидя у костра, порой наблюдали, как летяга, прижавшись к стволу дерева, замирает и подолгу неотрывно смотрит на пламя. Внешностью и повадками она похожа на белку, но отличается тем, что по бокам тела между передними и задними лапками имеются складки кожи, покрытые шерсткой. Летяга не прыгает по деревьям, как ее родственница, а, забравшись по стволу на вершину, бросается вниз, расставив лапки. При этом кожаные складки расправляются наподобие крыльев. В полете летяга исполняет крутые виражи, а снижаясь по прямой, пролетает до ста метров.

На округлой головке этого темно-серого с серебристой остью зверька выделяются крупные, выпуклые глаза черного цвета.

Из литературы мне было известно, что и соболь ведет ночной образ жизни. Но как тогда объяснить сегодняшнее? Утром в нижнем течении ключа свежих следов не было, а к вечеру там же появились зигзагообразные строчки мышковавшего соболя. В том, что зверек ходил после меня, не было сомнений, так как отпечатки появились прямо на лыжне. Скорее всего, соболя более пластичны, и их активность зависит от погоды, наличия пищи и других причин. Лукса, например, считает, что светлые соболя охотятся днем, а темные -ночью. В этом суждении, возможно, есть резон, так как солнечные лучи действительно сильно разрушают темный пигмент.

К утру выпала "печатная" пороша. Одна из тех, когда оттиски следов, оставляемые на мелкой пыльце, так четки, что, кажется, приглядись, и увидишь тень прошедшего животного.

Моя меховая копилка пополнилась половинкой самца шоколадного цвета -вторая, как нетрудно догадаться, досталась мышам. Одна беда от этих пакостниц, но что делать, приходится мириться, ведь не будь их, тайга сильно оскудеет, поскольку они -- основная пища пушных зверьков.

Зато впереди меня ожидал приятный волнующий сюрприз. Было сравнительно тепло, и снег почти не скрипел. Мое внимание привлекло черное возвышение, резко выделявшееся на белом снегу. Кабан?.. Вертлявый хвостик развеял сомнения. Точно -- кабан! Поодаль, посреди низкой излучины виднелось еще несколько темных спин. Табун спокойно пасся на хвоще.

Горка зашевелилась, показалась длиннорылая голова с высоко торчащими ушами. Втянув воздух, кабан замер, потом голова опять исчезла. До моего слуха донеслось невнятное чавканье.

Тихонько снял ружье, тщательно прицелился и, когда кабан вновь поднял голову, выстрелил. Табун переполошился и в неописуемой панике, оглашая тайгу пронзительным визгом, рассыпался в разные стороны. А раненый зверь, волчком завертевшись на месте, поднял такой смерч снежной пыли, что на некоторое время скрылся из глаз.

Осторожно подойдя поближе, я выпустил еще две пули. Жизнь не хотела покидать сильное тело. Клацая клыками, секач попытался приподняться, но упал. И только когда я выстрелил в упор, затих.

Поняв, что кабан убит, я ошалел от радости. Немного успокоившись, стал осматривать добычу. Это был матерый секач. Большое клинообразное тело покрывала жесткая черно-бурая щетина, особенно длинная на загривке. Густая подпушь спасала от морозов. Грозно блестели две пары желтоватых клыков. Нижние трехгранники, изогнутые как турецкие сабли, торчали из челюсти на все двадцать сантиметров. Более короткие верхние были загнуты настолько круто, что, соприкасаясь с нижними, заточились до остроты ножа.

Пока кабан не остыл, немедля начал свежевать. Дело это оказалось непростым, так как к началу гона у самцов под кожей образуется хрящ или, как говорят охотники, -- "броня". Она защищает вепря от ударов клыков соперников. Сняв, наконец, шкуру, положил в рюкзак голову кабана, кусок ляжки, печень и сердце. Все остальное разделил на части и засыпал снегом. Охотничья удача сняла усталость. Шел легко и быстро.

Лукса закряхтел от удовольствия, узнав, что я принес свеженины. По-быстрому обжарили мясо, печень, сварили бульон и сели пировать. Сквозь поджаристую корочку соблазнительно сочились янтарные капли жира, подогревая и без того волчий аппетит. Сковородка быстро пустела. Последний кусок Лукса бросил собаке:

-- Держи, Пиратка. Может, твоего обидчика едим. -- И, обращаясь ко мне, пояснил: -- Прошлый год один секач ему все брюхо распорол. Думал, пропала собака, елка-моталка. Хотел пристрелить. Ружье поднял, а он смотрит так преданно... Верит, что не обижу. В котомке в зимовье принес. Снял с лабаза полосу сухожилий. Наделал ниток. Пасть стянул веревкой, чтоб не кусался, и заштопал брюхо. Заросло.

-- Молодец, живучий, -- погладил я Пирата по загривку. -- Лукса, а сухожилия ведь толстые, как же вы из них тонкие нитки делаете?

-- Что непонятного? Высохшие жилы видел? Они на тонкие стрелки сами делятся. Бери их и скручивай нитку. Хорошие нитки с ног получаются. С хребта тоже неплохие, но слабже.

Было уже около десяти вечера, когда мы услышали приближающийся ритмичный скрип легких шагов. Возле палатки они замерли.

-- Кто там? -- спросил я.

-- Своя, своя люди, -- негромко и спокойно ответил голос. Послышалось, как пришедший тщательно отряхивается от снега.

-- Нибида эмэкте? -- повторил вопрос Лукса.

Вместо ответа полог палатки распахнулся и в черном проеме показался удэгеец. Я сразу узнал вошедшего, хотя шапка-накидка, редкие усы и бородка были покрыты густым инеем, белизна которого резко контрастировала со смуглой кожей и карими глазами. Это был Одо Аки- дедушка Аки. Губы его, склеенные морозом, разошлись в приветливой улыбке.

- Багдыфи! Би мал-мало гуляй. Отдыхай ноги надо, - на смешанном языке тихо проговорил он.

- Багдыфи, багдыфи, - ответил Лукса.

Я пересел к выходу, подбросил дров в печку. Ахи устроился на освободившееся место и, украдкой поглядывая на меня, стал выдергивать из бороденки ледышки.

- Ноги туда-сюда мало ходи, - посетовал он.

Я сочувственно кивнул, а про себя подумал: "Вот это "мало ходи" - в семьдесят восемь лет прошел двадцать пять километров от своей зимушки до нас по труднопроходимым торосам Хора!"

Переведя дух, Аки разделся. Улы и верхнюю одежду закинул на перекладину сушиться. Лукса налил ему наваристого бульона, достал из кастрюли мяса и подал кружку с разведенным спиртом. Узенькие глазки старика сразу оживились и заблестели:

-- Айя! Асаса! Однако не зря ходи к вам.

Приняв "разговорные капли", он совсем повеселел. Простодушный, доверчивый, никогда не унывающий старик с по-детски ясной и чистой, как ключевая вода, душой был одних из тех аборигенов Уссурийского края, которых описывали еще первые исследователи. В его суждениях отражалась история и мировоззрение маленького лесного народа. (Лукса был на двадцать два года моложе. Его поколение во многом уже утратило самобытность своего племени.)

Познакомился я с Оде Ахи в Гвасюгах еще до начала охотничьего сезона, когда пополнял свою этнографическую коллекцию. К тому времени у меня уже были интересные приобретения: копья разных размеров, деревянный лук, стрелы с коваными наконечниками, женские стеклянные и медные украшения; охотничья шапка-накидка и ножны, расшитые разноцветными узорами. Прежде удэгейцы на своей одежде всегда вышивали цветные орнаменты с тонким изящным рисунком. Глядя на эту вышивку, не перестаешь восхищаться мастерством и высоким художественным вкусом вышивальщиц. Колоритнейшие вещи! К сожалению, в Гвасюгах оставалось всего несколько старушек, владеющих этим искусством, но и те из-за слабого зрения теперь вышиванием почти не занимались. Находок было немало, но я лелеял надежду обогатить коллекцию настоящим шаманским бубном. Такой бубен в стойбище был только у Ахи.

Идти к местному старейшине одному было неловко и я уговорил Луксу проводить меня. Постучались. Хозяйка провела нас в дом. Оде Ахи сидел на низкой скамейке и укладывал сухую мягкую травку хайкта в улы. Маленький, с невесомым телом старичок смотрел прямо и открыто. На мою просьбу ответил категорическим отказом и даже убрал с полки сэвохи - деревянные изображения удэгейских духов. И только после долгих переговоров с Луксой он согласился лишь показать бубен.