Алексей Смирнов - Сказки Ледяного спокойствия Страница 16

*****

Однажды в Сочельник наша скромная компания, приняв изрядное количество пунша, ощутила тягу к рассказыванию невероятных историй. Схема была стара и добра, как добрый старый Джером. Британского лоска нам, конечно, недоставало. Но издержки сервировки с лихвой окупались задушевностью беседы. И вот в разгар застолья всеобщий любимец Вакула - не слишком, кстати сказать, разбиравшийся в сочетаемости вин с цветом глаз и временем суток, отказался от зубровки.

- Нет, нет, и еще раз нет, - твердо заявил он, пряча стакан под стол. Я не пью зубровку.

Это известие поразило всех. В нем звучала мрачная тайна, мерещились эскадры затонувших в океане зубровки бригантин и каравелл.

- Не могу, - жалобно бормотал Вакула. - Я ноги себе сбил на этой зубровке. Много верст отмахал...

Он вздохнул, посмотрел на наши хищные лица и понял, что от объяснений не уйти. А потому, не дожидаясь пытки, приступил к рассказу в следующих выражениях:

- Сначала - про бодуна. Бодун - существо живое (мы прекрасно это знали, но Вакула не умел переключаться). Ну, может быть, немного потустороннее, но все равно реальное и вечно норовит поживиться за наш счет. Стал он в прошлое новогодье одолевать меня. Ксанушке я уж не мил, ибо распух. Гости все разошлись, остались только Солоха и Пасюк. Солоха улыбается и пирог ковыряет. А Пасюк, выпивши крепко, оплошал с пельменями. Одна пельмешка над столом зависла, а две другие оттопыривают нагрудный кармашек.

Вижу - пора брать бодуна за жабры. Такой и солнце, и луну, и весь белый свет умыкнет. Встал у меня в нутре враскоряку и содрогается в падучей. Положено с ним так: сперва припугнуть холодной водичкой. Он сразу башкой затрясет: дескать, я уже смирный. И опять за свое. Ну, тогда не обессудь. Наколдовал стопарик, опрокинул, а за ним - второй, да пельмешку зависшую, да пивка. И вот от бодуна остается смердящий труп, и если в душе у тебя еще что-то не на месте, то это лишь в силу действия трупного бодуньего яда.

Стало быть, начал я с водички. Бодун какой-то жидковатый попался, заблеял от страха и тьму кромешную перед глазами разогнал, месяц вернул на небо. Только я потянулся к стопарику, как моя Ксаночка взорвалась. И - по полной программе: ты-де такой, а все другие - вон какие, и что у всех как положено, а у нее - шиш, и что ко всем я так-то, а к ней - будто к свинье.

Что возьмешь с бабы? Поорала бы - и конец, мой стопарик. Только Солоха-змея не дремлет. Щурится, играет заплывшими глазками и подает тихие, безобидные реплики: "плетью обуха не перешибешь, Оксана", да моя дура от этих слов еще пуще распаляется. Орет: платья, мол, нет! шубы нет! сапог нет! - кто посторонний послушает, так решит, что и правда. А тут, как назло, затеяли показывать передачу, и в ней - Горбачев с Раисой Максимовной кому-то руки жмут и рассуждают о новом мышлении.

Солоха знай себе щурится. Ждет, когда Ксанка меня вышвырнет, а она приберет ничейную мертвечинку. И - в мешок, к остальным. Вот она и говорит:

- Да уж какой с него прок? Одно только знаменитое имя: Вакула, а нет бы, да и достать тебе Райкины черевички.

Моя слабоумная рада-радешенька:

- Правильно! - подбоченилась и как завизжит: - А подать мне черевички! Не то вот те Бог, а вот - порог!

Вдруг навалилась на меня невыносимая тоска. Как меня земля носит. Себя загубил, бабу загубил, жизнь загубил - эх! Пойду и достану их.

Тем временем мой бодун весь извертелся от недовольства: отвлекаюсь на пустяки. Нет бы послушать, как он меня пережевывает. Я его хвать за хвост, да об половицу, да под себя подмял, уши закрутил, рога стиснул - давай, брат! Гони в Первопрестольную! Он и возразить не успел, как я вонзил в его хилые ребра свои мозолистые трудовые пятки. Сжался он, съежился и брызнул вон из окна, сшибая кактусы.

Честно скажу: приятного мало. Потому что держишься на нечестном слове. Про то, чтобы вниз посмотреть, и подумать страшно. А когда привык, так даже и приелось. Лечу и качаю себе головой, удивляясь людскому стремлению обладать крыльями.

Когда мы приблизились к Москве, начались приключения: нас заметили военные. Подняли по тревоге два истребителя, которые присели бодуну на хвост и распылили какую-то предупредительную гадость. Бодун вытаращил глазенки: идем, говорит, на снижение. Пристроимся над столичным экспрессом, и никакой радар нам не страшен, а птички скоро отвяжутся по причине огромной скорости.

Так мы и сделали. Зависли над товарным поездом. Истребители пошли на разворот, да так и сгинули. Мы же, покуда они разворачивались, уже развернулись над Красной площадью.

А на площади расселась по-турецки сотня каких-то угрюмых типов с непреклонностью в глазах. Мы садимся со всяческой помпой - народ бежит! Торопится, фотографирует! Вопят: что? да как? да куда смотрели? да в сердце Родины? Берут нас в кольцо, начинают теснить.

Я успел спросить у одного из сидевших: откуда, мол, будете, земляки? Татары, отвечают, мы крымские, с протестами и петициями.

Тут пришел министр обороны, вперился в нас немигающими очами и стоит, не может налюбоваться. С ним рядышком - академик Углов пританцовывает от возбуждения, глаз от бодуна отвести не может, головой качает и зарисовывает в блокнот. И кто-то в шляпе гневно разглагольствует:

- Я одного, значит, не понимаю - гуда глядит наше ПВО и на кой оно нам вообще нужно, когда любая шпана вольна явиться на бодуне в сердце Отчизны и разбить это сердце к едрене фене?

Смотрю, у министра обороны нога мелким бесом дрожит.

Подступает ко мне очень модный, на истукана похожий с витрины, шепчет мне в глаза:

- А ну, тварь, колись, откуда ты такой хороший. Будешь темнить закатаем в консервы и отошлем в помощь недоразвитым странам.

Бодун, дуралей, мне подсказывает:

- Крымский татарин! Крымский татарин!

Кашлянул я и сообщил громко:

- Я, граждане, крымский татарин.

- Ага, - восклицает пижонистый истукан сладким голосом. - Ну а спутничек твой из которых меньшинств? - и тычет пальцем в моего горбунка. Молчу, что тут скажешь. Тот кривенько, с пониманием, ухмыльнулся, плечом повел, и мигом меня с обоих боков - под локотки. А истукан расстегивает пальто и вынимает из душных глубин ее, зубровку. И принялся лить мне прямо в желудок, я даже не сглатывал. Бодун, прочувствовав эту биохимию, посинел, лапками засучил и растаял.

- Вот злонравия достойные плоды, - говорит Углов.

- Потолкуем теперь без шептунов, - шепчет мой кровожадный и ослепительный недруг, но тут к нему кто-то подбежал, тявкнул в ухо. Истукан переместился вбок отставным шагом, и я смог увидеть Михаила Сергеевича, направлявшегося с супругой в народ.

Остановился передо мной и давай раздуваться-пыхтеть. Дескать - вообще! Ну, товарищи, это - вообще! Ну, дорогие товарищи, здесь уж, сами понимаете вообще!

Министр обороны внимания на это не обратил. Он постоял еще чуточку, потом махнул рукой и пошел сдавать дела. Прямо к кремлевской стене, где долго бродил и высматривал свободное место. Да и мне терять нечего. Как бухнусь в ноги!

- Не вели казнить! - кричу. - Никакой я не татарин! Одни только лишь черевички супруги вашей хотел одолжить - примерить Оксаночке.

Михаил Сергеевич мне:

- Тихо, бестолочь! Будешь крымским татарином! - И громче, для прессы: Зовут-то тебя как, крымский татарин?

- Вакула, - отвечаю.

Тут Раиса вмешалась:

- Викула? Какой Викула? Мишенька! Викулову мы уже давали!

Мишенька огрызнулся:

- Нельзя, знаешь, не считаться с реалиями. Да я последние штаны пошлю в Карабах, коли будет на то воля Азебаржана! - И снова в голос: - Мы, дорогой товарищ, в настоящий момент миновали только первый этап перестройки. Но чтобы люди почувствовали, ощутили эту выстраданную отдачу, ЦК и Политбюро изыскали возможность вручить представителю крымских татар черевички Раисы Максимовны.

Раиса Максимовна черевички скидывает, отдает мне и топчется. Мерзнет на снегу. А ее супруг разводит руками и берет разгон для дальнейшей беседы с подданными. В сей важный миг меня оттеснили бойцы незримого фронта. Истукан повелел:

- Чтоб духу твоего... в шесть секунд!

Я же, осмелев, возражаю:

- В силу и по причине ликвидации в рамках здорового образа жизни моего транспорта прошу изыскать для меня новый! Иначе крымским татарам не ощутить выстраданной отдачи!

Истукан, оценив мою наглость, потеплел взглядом и сокрушенно качнул головой:

- Тяжелое положение! На данный момент с бодунами плохо... Что ж, переночуешь на Лубянке, а уж утречком одолжим у кого-нибудь из ЦК. Хотя бы у министра обороны, тот точно обзаведется.

На Лубянке, как водится, полная неразбериха. Наступила весна. Наконец, после очередной шумихи, поднятой диссидентами, меня решили освободить к майскому празднику, с самого утречка. Ибо тогда я с гарантией смогу раздобыть в ЦК породистого бодуна-тяжеловоза в расцвете сил. В ЦК же, хохоча надо мной и черевичками, которые я в камере проглотил и так и хранил, благо те наружу не просились, меня доставили в правительственном лимузине. Но дальше вышел конфуз. Откормленные, с державными ряхами бодуны наотрез отказались расстаться с хозяевами. И я решил больше не испытывать судьбу.