Сулейман Рагимов - Орлица Кавказа (Книга 2) Страница 16

- У кого, у нас? - подала голос кафанка.

- У того, кто сейчас мерзнет, голодает в горах, кто ежедневно обрекает себя на смерть-ради того, чтобы вам когда-нибудь жилось лучше.

- Зачем ты все это им объясняешь? - спросил Томас. - Разве они возражают? До тебя они два часа уговаривали начинать подкоп хоть сейчас. Я все не соглашался. А, слышал бы ты, как они уговаривали.

- Замолчи, - крикнул Карапет почти женским голосом.- Я пока здесь хозяин. Никогда вы не будете рыть отсюда подкопа. А будете, через полчаса за вами придут солдаты. Слава богу, их сейчас много.

- Что же, на расстрел мы пойдем рядом. Только ты не дойдешь. Ты умрешь по дороге, как предатель и доносчик, от нашей руки.

- Предатель не помогал бы вам так много времени. Он не передавал бы Хаджар ваши письма. Он бы не облегчал страдания черной кошки в холодной камере.

- Вот за это спасибо, - голос Аллахверди стал мягче и добрее. - От самого Гачага спасибо. И потому мы сейчас предлагаем тебе выбор. Либо ты соглашаешься, либо уезжаешь отсюда вместе с женой. Мы дадим вам немного денег, провизии достанем на дорогу. Все остальное уже наше дело.

И вдруг этим людям, мирно прожившим почти половину отпущенного, думавшим все время, что их маленькие радости и ссоры, их нужда и близость друг к другу, их ежедневное общение со знакомыми и соседями, их заботы и огорчения - это и есть сама жизнь, стало ясно, что они не знали жизни и не подозревали, каким страшным может быть выбор правильного поступка, правильной судьбы, которая вольна поднять или искалечить, обласкать или растоптать. И точно маленькие дети, остановившиеся на пороге темной комнаты и не решающиеся войти в нее, доверчиво идут на зов взрослого человека, Карапет и Айкануш проникались доверием к властному, спокойному, сильному голосу Аллахверди. Он говорил о человеке, он говорил о его незапятнанной чести и достоинстве, он предсказывал тот день, когда с гор потечет огненная лавина народной мести и в ее огне сгорят и растают все, кто не достоин носить имени человека. Аллахверди не убеждал, не спорил, не утешал, не угрожал, он, словно маленьким детям, рассказывал сказку о прекрасном царстве, путь к которому проходит через лишения и страдания, но лучше этого пути нет и никогда не было.

- Что вы от нас хотите? - спросил с мольбой Карапет.

- Одного, - ответил Аллахверди. - Уезжайте.

- Довольно, - взорвалась Айкануш, - Или наш гость считает нас за виноградных улиток, которые способны только покрывать слизью сладкие гроздья? Или мы трусливые твари, которые не знают, что такое помочь людям, попавшим в беду? Никуда я не уеду.

- Мы погибнем, - сказал совсем поникшим голосом Карапет*- Мы уже погибли.

- Очень хорошо. Земным червям не место на земле. А до сих пор мы жили именно так! Что же, - подмигнула она Томасу, - Карапет пусть поступает как знает, а мы сейчас отпразднуем наше знакомство.

- Неплохо для начала, - засмеялся Томас. - У гачагов появилось еще два воина. И каких!

И он стал откупоривать бутылку с чачей, которую раскрасневшаяся у очага Айкануш поставила перед ним.

Глава одиннадцатая

Нужен ли был ему такой пышный выезд, губернатор Гянджи не знал и не хотел знать, целиком положившись на мудрость жены и божью волю. С утра Клавдия его растормошила, заставила надеть парадный мундир, сама приколола к нему боевые ордена генерала и, обойдя вокруг мужа, словно построила дом и любуется им, сказала:

- Вы прелесть, генерал!

Генерал отозвался улыбкой больного и раньше времени повзрослевшего ребенка. За последние дни он передумал столько, сколько не думал за всю предыдущую жизнь; черты его лица утончились, во взгляде появилась задумчивость. Никто бы сейчас не сказал, что это сановник, некогда первый в охоте, первый в застолье, первый во флирте с женщинами.

- Ну, с богом,- сказала Клавдия.

Посидели немного по русскому обычаю, затем генерал на негнущихся ногах прошел через залу, спустился по знакомой мраморной лестнице, вышел на парадное крыльцо, по бокам которого почтительно застыла, склонив головы, местная знать, чиновники, и еще какие-то незнакомые губернатору хорошо одетые люди. Генерал сдержанно кивнул в ответ на приветствия и пошел к своему фаэтону.

Фаэтон со всех сторон окружали всадники: жандармские офицеры на белых конях, бородатые казаки с невозмутимыми лицами; здесь же в ряд расположились несколько других, расписанных золотом фаэтонов, две пролетки, в одной из которых сидел секретарь губернатора - татарин Рустам, в другой находилась красивая дама, пославшая губернатору воздушный поцелуй.

"Это похоже на мои похороны",- поморщился генерал, ставя ногу на подножку фаэтона, осевшего под его тяжестью.

Солнце поднималось за спиной блестящей свиты, и длинные тени были устремлены вперед. Перекрестившись, чего раньше никогда не делал, генерал вздохнул и сказал коротко кучеру: "Пошел!" Тени дрогнули, вытянулись и рванулись, увлекая за собой всю кавалькаду, с грохотом помчавшуюся по мостовой. С этой минуты губернатор почувствовал, что его подхватила и понесла бурная река, и у него нет сил сопротивляться ее неодолимому напору.

Далеко впереди генеральской свиты неслась по дорогам весть о том, что губернатор Гянджи самолично едет инспектировать Зангезур, навести там порядок и расправиться с разбойником Гачагом Наби. Клавдия рассчитала очень тонко. Парадный мундир генерала, сопровождающая его знать, отборная военная охрана действовали неотразимо: молва, способная, как эхо в горах, многократно усиливать любое слово или догадку, наделила губернатора огромными полномочиями и возросшим могуществом. Говорили, что государь император, никому не доверяя, решил на генерала возложить ответственность за подавление мятежа, а впоследствии сделать его наместником, предоставив ему неограниченную власть.

На всем протяжении пути в маленьких поселениях, всюду, где была хоть какая-то жизнь, генерала встречали местные помещики, разодетые по этому случаю в праздничную чоху, в , высокие, несмотря на духоту, сапоги. Вперед обычно выходил самый уважаемый бек или хан, перетянутый золотым поясом, держа в руках хлеб и соль по русскому обычаю и халву с шербетом по-мусульманскому, кланялся низко и, сняв островерхие шапки, кланялись угодливо остальные, но генерал кричал сердито есаулу: "Пошел, пошел же, скотина", и кавалькада, обдав пылью встречающих, неслась вперед.

Иногда генерал все же был вынужден останавливаться, его вели к пышному столу, накрытому где-нибудь у раскидистой чинары, но губернатор, обладавший всегда незаурядным аппетитом, кисло ковырялся в яствах; его мутило от угощений, от лести, от необходимости что-то говорить или хотя бы коротко благодарить за гостеприимство. Сейчас ему нужны были покой и одиночество, но рядом мельтешили лица, бормотали восточные комплименты замасленные жирным пловом губы, и генерал чувствовал, что голова его раскалывается надвое.

Естественно, его молчание и надменный вид окружающие истолковывали на свой лад и наперебой старались уверить русского сановника в своей преданности России, государю императору, его великим подданным, в числе которых и он, могущественный губернатор Гянджи, осчастлививший кавказский край как своим присутствием, так и своей заботой о местных жителях.

Великий государь император, великий сын и наместник бога на земле! Безмерно благодарны ему сердца сынов Кавказа. Это отец и друг кавказских народов, он принес сюда просвещенье, он защитил край от захватчиков, он щедро жалует земли и угодья, генеральские чины, он, благородный из благороднейших, опекает мусульманскую религию, и нет границ нашей любви к нему.

Гачаг Наби? Это исчадие ада, он недостоин жевать прах с сапог государя императора, неблагодарный, разве он представляет собой мусульманскую нацию? Это урод в семье, и по первому приказу они возьмутся за оружие, растопчут бунт и принесут голову бунтовщика на золотом подносе.

- Хорош урод!- не выдержал губернатор.- Он стал вторым наместником Кавказа!

Наместник?! Без роду без племени, жалкий, трусливый сын шакала! Хаджар, "кавказская орлица"? Ее уже при жизни проклял аллах, эту легкомысленную и сладострастную женщину, снявшую чадру и оскорбившую народ. Кара скоро настигнет ее. Пусть высокочтимый генерал-губернатор напишет наместнику и самому императору, что они, местные ханы и беки, служат ему верой и правдой и сделают все, отдадут головы лучших своих сыновей, чтобы потушить огонь бунта, жестоко расправятся с непокорными, обрушат на их голову весь праведный гнев мусульманского народа.

- Довольно,- говорил генерал.- Запрягайте лошадей! ^Во всей этой мешанине угодничества и лести, страха и напускной отваги, интриг и сплетен, грязной политики и эгоизма, один секретарь генерал-губернатора оставался невозмутимым, одинаково насмешливым во всех обстоятельствах. Это объяснялось отчасти характером его службы, но этому двадцатипятилетнему светловолосому человеку с юношеским станом, с раскосыми глазами, слегка обозначенными азиатскими скулами нельзя было отказать в уме, хладнокровии при всей безудержности натуры, способной увлекаться внезапными порывами страсти, капризами сердца.