Сулейман Рагимов - Орлица Кавказа (Книга 2) Страница 17

Он был неприхотлив, как всякий азиат, обладал терпением рыси и, ровный со всеми, никогда не сближался с людьми настолько, чтобы затем с болью рвать глубокие отношения. Говорят, у него было небольшое наследство, но во время университетского курса в Петербурге он все промотал на друзей и женщин, ни минуты не жалея об этом. Вернувшись на Кавказ, он пошел на службу к гянджинскому губернатору и стал ждать своего часа, чтобы сделать блестящую, а он был уверен в этом, карьеру. На каком поприще, еще не выбрал, и потому пока стоял от событий несколько в стороне, наблюдая, делая выводы, набираясь опыта.

Не лишенный литературных способностей, он вел дневник и забавлял себя и своих петербургских друзей письмами с Кавказа, перемежая светскую болтовню с тонкими замечаниями о политике, рисовал портреты знакомых, умея находить два-три беглых, но точных штриха; при этом никогда не упускал из виду, что его письма, особенно при нынешних обстоятельствах, просматриваются сыскной службой, что придавало его посланиям очаровательную недосказанность. Вспоминая свою поездку с губернатором, он вскоре писал:

"Нас встречали повсюду так, будто хотели спасти от голодной смерти. Не могу перечислить всех яств, которые подавались к столу, для этого пришлось бы составить десятитомную кулинарную энциклопедию. Я не знал, что больше полито маслом - плов по-кавказски или речи местной знати, обращенные к губернатору. Жареные куры и индейки так рдели поджаренными корочками, как будто стыдились того, что они так мало сделали во славу нашей империи и государя императора. В конце концов у меня пропал аппетит, и я обдирал только лучшие куски; и это было не единственное удовольствие в путешествии. Повсюду мне совали, как секретарю самого губернатора, золотые монеты, и мне, естественно, не хотелось обижать этих гостеприимных людей. Это так же принято здесь, как в России выносить слуге стакан водки, огурец и серебряный рубль на подносе.

Впрочем, было и одно неудобство. На стол ставились вина многолетней выдержки, но мало кто притрагивался к ним, как будто губернатор был самим аллахом, а я пророком Магомедом. Вообще ханжество - отличительная черта всего Востока.

Генерал, обремененный государственными заботами, удрученный какой-то непонятной хворью, был хмур и сух с окружающими. Его можно понять, как и всех других генерал-губернаторов, когда под носом действуют головорезы. Поражаюсь неблагодарности этих бунтовщиков. Для меня нет выше счастья, чем служить государю императору, быть его верным подданным. Как могли отказаться от этого счастья мятежники? Этот Гачаг Наби, о котором я уже рассказывал в предыдущих письмах, вероятно, наглая личность. Он рыскает со своими головорезами по всем окрестностям. Не понимаю только, почему отнятое у богатых он отдает бедным. Потом, может статься, бедные станут богатыми, а богатые бедными, и снова все повторится.

Теперь мы движемся в Зангезур, неподалеку в маленьком городке тюрьма, а в тюрьме сейчас находится жена разбойника Гачага Наби некая Хаджар, прозванная здесь "кавказской орлицей". Поделом этой женщине, которая осмелилась, сбросив чадру, посмотреть в глаза самому императору. Но какие это, говорят, глаза! Какая женщина, эта презренная бунтовщица! Сейчас, по-моему, вокруг нее движутся все события, как планеты вокруг солнца. И, по-моему, власти никак не решат, что же с ней делать. Это всегда так, когда в дело замешана женщина.

Если бы вы видели краешком глаза, как встречали нашу свиту в Шуше, вы, непременно, гордились бы вашим добрым другом! Шуша - восточная древняя крепость. По шрамам, которые украшают ее старые стены, видно что здесь жили храбрые люди. Впрочем, Кавказ вообще храбр по своей природе, но эта храбрость чересчур горячая. Люди здесь так же храбры, как и доброжелательны, и быстро поддаются на ласку.

Одним словом, в Шушу мы вошли как победители, как и надлежит входить представителям великой империи. У меня в глазах зарябило от пышных мусульманских одеяний, блеска золота, парчи, голова закружилась от сладостных речей. И опять роскошно накрытый стол, много всякой травы, которую здесь обожают, царственные турачи, обжаренные на вертеле, налитые соком помидоры, и король всего кавказского застолья - плов!

Генерал был разговорчивее обычного, но сердит. Местные князья горячо уверяли его в верноподданнических чувствах, обещали, что скоро принесут голову Гачага Наби на золотом подносе (в который раз я слышу об этом, как будто голова разбойника находится в местной лавке и достаточно отсыпать горсть монет, чтобы водрузить ее на золотой поднос), приводили в доказательство храбрую гибель нескольких беков в стычке с отрядом Гачага Наби. На что генерал-губернатор резонно заметил, что беки и ханы сложили свои головы в междоусобице и вообще с ним явно хитрят, глядя сразу в две стороны, в сторону гор и в сторону императорских войск. Видимо, сказал губернатор, вы так и ждете, чтобы обе стороны понесли как можно больше потерь. Удивительно, какими умными делают наших государственных сановников дни болезни!

Здесь вмешался в беседу ахунд, что-то вроде нашего священника, чтобы вам попонятнее объяснить. Он сказал, что мусульманское духовенство денно и нощно молится за процветание империи и за славу русского оружия! Похоже, что аллах и наш христианский бог вступили в какую-то родственную связь или начали дипломатические переговоры! Впрочем, слова ахунда не произвели на генерала особого впечатления.

- Ваш аллах так усердно печется о заботах русского государства,- сказал губернатор,- что к мусульманину Гачагу Наби присоединились и христиане, и армяне, и грузины.

- Попы,- прошамкал ахунд,- попы во всем виноваты, попы в черных рясах. Их серебряные кресты вместо того, чтобы отгонять всякую нечисть, служат самому дьяволу, христианские священники погрязли в разврате, прелюбодеянии, грабят народ...

Губернатор, не дослушав, удалился в свои покои. Ах, друзья, как неправ великий Гоголь: разве скучно жить на этом свете?!

От скуки мы не помрем. Со дна души у каждого поднимается неведомый ужас; отчего он, откуда - не знаю. Все, кажется, идет так, как шло, но ужас растет. Я видел однажды, как солдат, не дожидаясь команды для атаки, вдруг вскочил, закричал и бросился в сторону неприятеля, не выдержав ужаса ожидания. Боюсь, что человечество точно так же не выдержит и бросится скоро навстречу собственной гибели..."

Губернатору Гянджи отвели две большие комнаты, увешанные и застланные большими коврами с мягким, густым ворсом. Отослав лакея и секретаря, генерал разделся, затушил свет в маленькой комнатке, оставив всего лишь одну свечу, и лег в постель. Сразу же ожил гадкий, липкий страх перед неизвестностью.

"Как же так, я стоял под пулями и никогда не кланялся им, я шел на дуэли с легким сердцем, а здесь, что со мною, господи? У меня такое впечатление, и оно не оставляет меня ни на минуту, что в постель ко мне заполз скорпион... Чего я боюсь? Меня убьют!- вдруг сказал себе генерал и сел на постели. Меня убьют по дороге в Зангезур. Что стоит разбойникам напасть на наш караван, перерезать всем глотки? Или взять меня в заложники. Боже, какой ужас".

Генерал снова лег, испытывая сильный озноб. Убьют? Но как бы не было хуже. Что он сможет сделать в Зангезуре? Он вконец опозорится. Его унизили наместник и министр, его и дальше будут унижать. Нет, уж лучше смерть. Губернатор поднялся, прошел на цыпочках к столу, открыл ящики для пистолетов, взял один из них.

Одно усилие - и его нет, нет ничего, покой, блаженство. Пистолет в его руке дрожал, обдавая холодом, и он отшвырнул его прочь.

Это была кошмарная ночь, когда он временно забывался, скрежетал зубами, метался, силясь скинуть наваждения, открывал глаза, лихорадочно пытаясь сообразить, что с ним произошло, как его накатанная, привычная жизнь вдруг пошла по ухабам, что с ним сделалось.

Генерал корчился в бреду, как металась в горячечном забытье огромная империя, зашедшая в тупики истории.

Глава двенадцатая

- Все останется при нас,- весело говорила кафанка.- У нас-то и есть всего-ничего! Огород в ладонь, хижина с ноготок! Да будет все это жертвой нашего братца Томаса, нашего друга Аллах-верди Гахраман оглы, и уж, конечно, славного Гачага Наби, прославившего Зангезур, и его жены - великой Хаджар! Не правда ли, Карапет?

- Почему ты меня об этом спрашиваешь?-отозвался добродушно ключник.Страх? Ну его к черту. Один раз родился, один раз и умру. От пули, землетрясения или от твоего ворчания - какая разница?..- Он расстегнул ворот рубахи.- Все равно все умрем.

Такой переход настроения Карапета от страха к спокойствию и ясной мысли мог показаться неожиданным только, для того, кто его не знал. Все неприятные минуты у него были связаны с ревностью, и стоило ему убедиться, что Айкануш, перед которой он до сих пор трепетал как юноша, верна ему, все опять становилось на свои места.

- Я всегда говорил, что в жилах Карапета течет кровь мужчины!- сказал Аллахверди.