Анатолий Рогов - Выбор Страница 17

- Но ты мне растолкуй все ж подробней, как мысленную, умную молитву творить, сделай милость! Он хоть и написал, но я попробовала - не получается...

Василий переводил взгляд с нее на него, ничего не понимая. Он был лишний в их разговоре. Подтянул книгу к себе, стал листать и читать.

Вассиан растолковал про молитву, которую Нил называл еще сердечной, и про созидание и исправление душ растолковал, для чего необходимо победить в себе восемь основных страстей человеческих.

- Яснее, чище и глубже толкований христианства нет ни у кого. Недаром именно он и о нестяжательстве и стяжательстве заговорил. Знаешь об этом?

- Немного.

- Четыре года тому на священном соборе считай что уже всех убедил. Иван Васильевич уж и справку затребовал для указа, запрещающего монастырям стяжательства. А осифляне, оказывается, ему и свою справку подсунули, что-де монастыри и приходы будто бы везде и всегда жили только приношениями, имели земли и крестьян. И Иосифа назад вызвали. А великий князь его принял. До того несколько лет не принимал, а тут принял, хлеб с ним ел, как сказывали. А Нила с Паисием не захотел видеть. И все осталось по-старому, испугал его Иосиф. А через год и с еретиками наконец испугал, добил. Да и тебя, по слухам, тоже?

Василий промолчал. Нахмурился.

- Видели бы вы, как Нил горько плакал, когда узнал, что вы тут, на Красной площади, в срубе, в декабре пятьсот четвертого года все-таки сожгли новых еретиков, разысканных Иосифом: брата Федора Курицына Николая Волка, Димитрия Коноплева, Ивана Максимова, а Некрасу Рукавову язык урезали и сожгли после в Новгороде. И архимандрита Юрьевского Кассиана сожгли, и брата его, многих других. Все - дьяки и духовные. Я тогда тоже плакал. Потому что если они и вправду впали в ересь, то наверняка лишь по малознанию: начитались какого чернокнижия или речей чьих глупых наслушались - вот и помутились. И не казнить их было надо, а исправлять. "Силен бо Бог исправить любого!"

- Подлинные еретики они были, вы просто не все знаете, - сказал Василий.

- Все равно нельзя за веру или неверие сожигать человека, как это делают латиняне. Сожигать именем Христа. Ты только вдумайся, рассуди!

- Нет, надо. Иногда...

Ноздри у Василия раздулись, глаза засверкали, он собирался сказать что-то еще, но тут Соломония подалась к нему, положила руку на руку мужа, успокаивающе погладила ее и заявила:

- Тебе надо послушать его самого. Нила. И мне. Поедем к нему!

- Когда?

- Да сразу. Недели за две соберемся.

Василий посмотрел на Вассиана. Гнева как не бывало.

- Ты что скажешь?

- Ну чего ты спрашиваешь! Твоя жена - чудо!

Василий опять сиял.

* * *

Но только что отшумела масленица, начался великий пост, а там с гор потекут ручьи, дороги раскиснут - подумали-подумали и решили двинуться сразу после Пасхи. Зелень проснется, обветрит, к Сорке будет легче идти.

- Вот радость-то будет! - говорил Вассиан. - Сам государь с государыней пожалуют! Хоть и не тщеславен, совсем не тщеславен, но честь оказанную почувствует, почувствует... Только бы не занемог... Укрепи его, Господи!

- У меня к нему свой разговор, - сказала Соломония.

Василий согласно кивал, понимая, о чем она.

А Вассиан сказал, что на плотину должно прийти как можно меньше людей пять-шесть, больше никак нельзя. Свита пускай в лесу ждет и не высовывается... хоть день, хоть два... И всякие другие детали посещения и поездки обсудили не единожды с непременным заездом потом в Ферапонтов монастырь посмотреть росписи, сделанные лет семь-восемь назад преславным Дионисием с сыновьями.

- Тоже стар уже был, а такое чудо в честь Богоматери сотворил, каких на Руси больше нет. Во всяком случае, я не видывал и не слыхивал, чтобы были, рассказывал Вассиан. - Таких ликующих, таких сияющих, ярких, прозрачных и легких красок не видывал. Он прямо светится внутри, сей храм: нежно-голубым светится светом, бледно-розовым светом, золотисто-желтым, светло-фиолетовым, бирюзовым, серебристо-белым, другими - нежными-нежными! Господи! Только вспомнил, а душе опять счастье!

В такие дальние поездки с государями обязательно ехали ближние бояре, личные дьяки, священники, дворецкие, боярин конюший, стольники, кравчие, стряпчие, казначей, постельничий, ясельничий, хлебник, стряпухи, шатерничий, лекари, конюхи, стремянные, возники, ловчие, сокольники, иные прислужники и прислужницы, человек пятьдесят-шестьдесят великокняжеской охраны. Да у каждого боярина еще и своя, хоть и малая, но челядь, слуги. В общей сложности меньше трехсот душ никогда не бывало. А лошадей и того больше. И всякий ведь должен был ничего не забыть из того, чем ведал и чем занимался в дороге: из одежд великокняжеских и своих, из личных великокняжеских вещей, походных киотов и складней, из оружия, посуды, белья, любимой еды и напитков, медов и водок, шатров, дорожных постелей, необходимых бумаг и книг, потребных для охот и потех собак, соколов, кречетов...

Но на следующий после Пасхи день из Пскова неожиданно вернулся дьяк Третьяк Далматов, посланный туда три недели назад объявить псковичам волю государя о назначении им нового наместника, князя Ивана Ивановича Репни-Оболенского, и подготовить вместе с нами какую полагалось в таких случаях торжественную встречу и присягу на верность государю, великому князю московскому Василию Ивановичу. Но псковские посадские люди и знать, поведал Далматов, после его сообщения ударили в свой вечевой колокол, сзывая народ. И шибко орали на вече, чтобы Далматов передал государю, что не желают и не примут этого наместника- знают-де, как он крут и жесток! - хотя и не выходят из-под великокняжеской воли. Но желают, чтобы он сначала спрашивал, кого хочет над собой псковское вече, а потом уж назначал.

- Еще не полный бунт, но близ того. Опасно! - заключил дьяк.

Пришлось срочно созывать думу, на которой решили поступить только по уже решенному: князю Ивану Репне-Оболенскому ехать во Псков наместником, но с отрядом крепких детей боярских человек в триста. И покруче, пожестче там, чтобы почувствовали воочию, против кого вздыбились!

Вассиан это поддержал, хотя и сказал Василию наедине, что по сути-то псковичи правы: больно безжалостен и лют князь Репня - не наломал бы дров!

Но действовать-то надо было немедленно и решительно.

А накануне Николы Вешнего поздним вечером усталый мужичонка постучал в дверь Вассиановой кельи в Симоновом монастыре, где тот жил, и подал письмо Гурия Тушина, в котором тот извещал, что мая в седьмой день при буйном цветении черемух в мир иной в полной благости отошел великий старец Нил Сорский.

Последний год Вассиан ждал этого каждый день, видел даже, как смерть к нему приближается, приближается, лишает последних сил, и все равно его как молнией ударило: в глазах потемнело, с места не мог сдвинуться. Как потом оказался на коленях перед иконами, сколько плакал и молился и не молился, а лишь видел сквозь слезы его перед собой живого и говорил с ним, вопрошал: как ему сейчас там в горних высотах, виделся ли уже, обмолвился ли уже о чем с Господом или с кем еще? Потом внутри стало страшно пусто и ледяно, и почувствовал вдруг до озноба, до чего холодны, ледяны и толстенны стены кельи, и показалось, что он теперь навечно замурован один в этих стенах, навечно один-одинешенек, один-одинешенек... Но вскоре опять увидел Нила, его насмешливо-укоризненный взгляд: что это, мол, ты? неуж опять испугался? я-то ведь есть, на земле не стало, но есть же по-прежнему, что ты как дитя, честнейший господине мой!

"Скорблю, что мало могу, отец мой!" - ответствовал Вассиан. Хотел еще спросить, что за странное его завещание, список с которого приложил к письму Тушин, но почему-то удержался, не спросил.

А после не раз хвалил себя за это, ибо не понял сразу-то суть сего завещания, удивительней которого не было еще, наверное, на земле.

"Повергните тело мое в пустыни, - писал великий старец, - да изъедят ё зверие и птица, понеже согрешило есть к Богу много и недостойно погребения. Мне потщание елико по силе моей, чтобы бых не сподоблен чести и славы века сего некоторая, якоже в житии сем тако и по смерти. Молю же всех: да помолятся о душе моей грешной и прощения прошу от всех, и от мене прощение. Бог да простит всех!"

Соломонию известие потрясло не меньше, чем его. Несколько раз плакала, ходила сникшая, безмолвная; явно ждала от этой встречи очень многого. Вассиану же лишь тихо сказала:

- Не успели!..

И Василий дня два был задумчивый.

Заказали и отслужили в Благовещенском большую панихиду, которую Соломония почти всю отстояла на коленях. Там впервые видели такое.

Василий же после панихиды вдруг вспомнил про Нилово завещание; видимо, когда в день известия Вассиан читал его, он не до конца все уразумел - это произошло только теперь. Схватил Вассиана за руку и вопросил испуганно-возмущенно:

- Они исполнили его волю?! Отдали тело зверям и птицам?!

- Нет. Нарушили. Погребли по иноческому обряду.