Сергей Юрьенен - Сделай мне больно Страница 17

- Ах, так? Учтем, учтем. А что же сам не следуешь?

О*** прыснула и пошла пятнами.

- А у меня, Аглая, принципы.

- В таком случае ты исключение. Потому что, если и дальше так пойдет, коллективчик наш в Москву вернется не только крепко спитым, но и прочно съё...

- Ну, я тебя прошу! - взмолился Комиссаров.

* * *

Колхоз, вернее - "производственный кооператив" имени Пушкина к зарубежному поэту видимого отношения не имел. А к победившему в стране поэта образу коллективного хозяйства - тем более. На всех крышах телеантенны, частных "Жигулей" - едва ли не у каждой калитки. Среди образцово-показательных коттеджей была только одна бревенчатая изба: музей крестьянского быта. По асфальту на элегантных мотоциклах "Панония" попарно пролетала молодежь - джинсовая, длинноволосая.

В кабинете председателя колхоза портрет Кадара блистал отсутствием. Зал рядом, куда их пригласили за стол, во всю стену украшало мозаичное панно - с беспредметным изображением.

Шибаеву все это в целом понравилось не шибко. Вынужденно усевшись не во главе стола, он повернулся к Иби:

- Говядина-свинина - это правильно. А вот чего это они вдобавок абстракционизм разводят?

Выслушав перевод с русского, председатель Иштван Сабо, могучий мужик лет пятидесяти в голубой и свежевыглаженной рубашке с расстегнутым воротом, сивоусый, загорелый и в светлых морщинках у глаз, добродушно улыбнулся, после чего у них с переводчицей завязалась беседа, с виду полная взаимопонимания. Председатель беззлобно, но и без особого интереса, как нечто давно уже знакомое, созерцал визави, которому Иби переводила резюме его венгерского монолога:

- Колхоз пригласил художника, известного и молодого (на взаимоисключающие эпитеты Шибаев нахмурился). Художник - это видение. Уникальное. Зная об этом, колхоз не навязывал художнику тему. Колхоз обеспечил художнику крышу, пищу, средства и помощников. Свободу самовыражения, разумеется, тоже. А потом заплатил из фонда кооператива. Хорошо заплатил. Потому что нам всем эта работа очень понравилась.

Шибаев проявил себя дипломатом:

- Со своим уставом в чужой монастырь, как говорится, не ходят. Но у себя в Москве такое безобразие мы лично - под бульдозерные ножи.

- Не для перевода?

- Почему? Своих мнений не скрываем.

Узнав о разногласии, председатель Сабо улыбнулся еще радушней, после чего дал знак женщине у дверей. В конференц-зал, ослепительно улыбаясь, впорхнули три девушки в национальных нарядах - расшитые сорочки с широкими рукавами, юбки с передниками, вязаные чулки - и поплыли вкруг стола, расстилая перед каждым гостем красную салфетку, на нее выставляя глиняный стаканчик, и в этот стаканчик наливая нечто прозрачное из огромной бутыли всем, включая самых маленьких "звездочек".

- Председатель Сабо просит отведать колхозной "палинки".

Шибаев поднялся.

- За солнце русской поэзии. За Пушкина! Пьем стоя.

Глоток огня пронизал насквозь.

Национальные девушки вновь облетели стол, расставляя закуски керамические блюда с кирпично-красными ломтиками шпика, с бритвенно нарезанным салями, с маринованными перчиками и патиссонами. Затем налили по второй, и со своим стаканчиком возник вдруг Александр:

- За солнце венгерской поэзии. За Петефи! Стоя!

Шибаев посмотрел нехорошо, но Комиссаров одобрил:

- Молодец! Проявил политический такт.

Вторая прошла соколом, а после пили, не вставая; в бутыли разве что на дне плескалось, когда пришла пора на ужин, накрытый во дворе. Не разбирая возраста, национальности и пола, Шибаев всех подряд хватал и целовал взасос, мадьяры же им жали руки и обхлопывали. Их, членов кооператива, почему-то стало очень много - и в коридорах, и на лестнице, и во дворе, где в светлых сумерках последнего апрельского дня на благовонных углях медлительно вращались вкруг раскаленной оси освежеванные туши ягнят, а врытые в землю гладкие столы ломились от вина в глиняных жбанах. Мотоциклетные выхлопы стихали у двора, молодежи прибывало все больше и больше; бесконфликтная, она как-то естественно вписывалась в общий праздничный круг, словно в этом пушкинском колхозе еще не ведали проблемы "отцов и детей": "отцы" звериной злобой не вскипали при виде джинсов и до плеч волос, и "дети" не ухмылялись по-крысиному на расстегнутые до смолисто-черных или седых грудных шерстей расшитые рубахи под темными пиджаками, на выглаженные брюки, заправленные в сапоги с гладкими голенищами и сломом лишь над каблуком. Обтянутые туго небесно-голубой джинсовой тканью раздвоенные ядра девчат-тинейджеров мирно уживались с пышными юбками смуглых баб, и лица, озаренные червонным золотом огня, отражали столь чистую, биологически беспримесную радость, что Александру вдруг сдавило горло: о, русская земля...

Его хлопнули по плечу:

- Петефи, игэн? - и горячо пожав, вручили ледяное пиво.

Все стали расступаться - группа длинноволосых колхозников с электрогитарами на спинах пронесла к подмосту в глубине двора колонки японских усилителей, магнитом потянувших за собой "Веселых ребят". Усатый и три дня небритый местный красавец в кожаной куртке что-то втолковывал Мамаевой: оба при этом упирались руками в длинноствольный тополь. А из толпы колхозников орал Шибаев: "Братья-евразийцы! Вы же с Урала, пусть невозвращенцы... Долой искусство загнивающего мира! Ур-р-ра, Урал! До дна!"

Мягко-тяжко приколыхали груди и прижались - молодка в стянутой пониже ключиц рубахе обняла Александра, и повела, и усадила. Она отняла свою грудь, а взамен поросшая волосом могучая рука шмякнула ему в резную лохань шипящую ягнячью ногу, а другая аналогичная рука наливала багрового вина и, вытирая лезвие о свежий белый хлеб, уже протягивала серьезный сегедский нож. Горло напряглось, и обруч на нем лопнул, и Александр закричал:

- Orosz! En orosz!..?

Его не осудили.

- Хорошо! - похлопали его. - Orosz хорошо. Magyar? хорошо. Киванок!

Тогда он крикнул:

- Гусев! Пьем за Гусева!

- Гусев хорошо, - ответили ему. - Libugus? Gans??

- Нэм! - замотал он головой. - Орош Гусев!

- Эмбер? А тэ барат?

- Игэн, игэн, - кивал он, обходя стол и состукиваясь с каждым. - За Гусева! За Гусева! За Гусева!..

- Такого в группе нет, - сказал на это Хаустов, вклинившись промеж мадьяр. - Кто такой? Э, как вас там?..

- ЗА ГУСЕВА!

Александр выпил и ухватил за глиняное ухо жбан. Он налил всем кругом и самому себе тяжелого вина. И Хаустову тоже - доставшего его стаканом...

- Так за кого я выпил? - не унялся Хаустов.

- За Гусева.

- А что за персонаж? Я вспомнил только одного. Из "оттепельной" ленты. Который от лучевки погибает-не-сдается. В исполнении Баталова. Не он? А кто тогда? Скажи.

- Зачем тебе?

С неожиданно библейской скорбью Хаустов ответил:

- Призван знать все.

- Ну - русский человек... Солдат.

- Какой войны?

- Локальной. Европейской. Забытой всеми.

- А отличился чем?

Визави меж обугленным агнцем пребывали они - соотечественники за границей. И все подмывало признаться, но в тот самый момент, когда он - а была не была! - рот открыл расколоться, как словно гора обвалилась.

Рок обрушился и задавил.

Александр! пытался!! перекричать!!! Проорать! То, что знал!! То немногое, что!!! Про подвиг! солдата!! который!!! Один! понимаешь!! и русский!!! ОТКАЗАЛСЯ СВОБОДУ ДАВИТЬ Вызов бросил Империи НА РОССИЮ ОДИН ТОЛЬКО ГУСЕВ Тот оглох тот моргал тот не слышал и не понимал по губам РОК Забивал Это нечто Рок по-венгерски Рок На разрыв Понимаешь Когорты И цепей И Аорты

И ба иба иба

и раб и раб раба

И БА И БА И БАРАБАННЫХ ПЕРЕПОНОК

* * *

Назавтра оказалось 1-е Мая.

Праздничный день начался невыносимо ранним завтраком. К счастью, с томатным соком.

- А мужики, наверное, спали как убитые...

- Ты думаешь, не слышали?

- Откуда...

Комиссаров очнулся:

- Имело место безобразие?

- О, и какое! В духе рыцарских поэм, - сказала критик О***. - В роли трубадура, естественно, наш лидер...

- В любви он объяснялся, - перебила Аглая. - Шибаев ваш.

- Кому еще?

- А этой, прости за выражение... Иби. Ревел, как бык. Дверь высадил девчонке. Такое тут устроил - отель весь повыскакивал. А вы не слышали?

Место переводчицы зияло красным плюшем обивки. По правую руку от этой пустоты сидел лидер - нарядный, как жених. Он заправлялся с праздничным аппетитом. Свежевыбритый и почему-то с трехцветной венгерской бутоньеркой в лацкане.

Руководства на трибунах не было - да и самих трибун. Ни громкоговорителей, ни военного парада, ни линий оцепления - собственно говоря, самого праздника в привычном смысле не было тоже.

День был ветреный и серый. Будничный по календарю: четверг.

Ощущая себя телом инородным и в этой связи подняв воротник пиджака, Александр бессмысленно шагал вперед по мостовой чужого города в составе творческой группы, которая в День международной солидарности трудящихся, по инициативе ночного буяна Шибаева, приняла участие в нестройном и блеклом в смысле оформления продвижении сегедцев по бульварному кольцу имени Ленина.